Один раз я видел рабби Авраама. Я тогда поднялся рано утром, чтобы идти в школу, и по дороге увидел старика, красивого и лицом, и статью, в сатиновом одеянии, который поднимался по ступеням Дома молитв с сумкой для талита и тфилин в руке. Мне показалось, что он так и родился вместе с этой бархатной сумкой для тфилин и талита. А еще один раз я видел его у него дома. Было так: он и мой отец сидели рядом на праздничной трапезе, и мой отец сказал что-то из Торы, а рабби Авраам возразил ему. Отец зашел в Дом молитв, порылся там и нашел в книге «Руки Моисея» свидетельство своим словам. Он тут же послал меня к рабби Аврааму, и я нашел того в большой комнате, разрисованной красивыми картинами и увешанной зеркалами по всем стенам, кроме одной, на которой вместо зеркала был квадрат размером локоть на локоть, незарисованный и ничем не украшенный. Рабби Авраам спросил меня: «Кто ты, сын мой?» — и я ответил: «Я сын того человека, который возражал рабби Аврааму. Пусть господин посмотрит в книгу „Руки Моисея“, что у меня в руках, и увидит, правильны ли слова моего отца». Он посмотрел в нее две-три секунды и сказал: «Твой отец был прав». Я воспарил духом. Мое лицо смотрело на меня из каждого зеркала, и я видел множество похожих на меня детей.
Рабби Яков-Моше, сын рабби Авраама, дружил с моим отцом, они симпатизировали друг другу и рассказывали друг другу все, что узнавали нового для себя в Торе, а по субботам посылали друг к другу своих сыновей проверить у них уроки. Он и после смерти не расстался с отцом и перед тем, как умер в дни войны, назначил его опекуном своих сирот. Сейчас, когда я услышал, что его вдова приходила спрашивать обо мне, я вспомнил ее знатных предков и ощутил стыд, что такая почтенная женщина дала себе труд прийти ко мне. Я тотчас закутался в пальто и отправился к ней.
Дом ее был в развалинах, и крыша с него давно слетела. Человек, с которого слетела голова, уже не жилец — и дом то же самое. Даже тот первый этаж, что сохранился, этакое основание бывшего тела, где когда-то была большая лавка, кормившая несколько семей, теперь, не поймешь, то ли еще существовал, то ли тоже был разрушен. Тем не менее Сара как-то втиснулась туда, и не только она, но и все четыре ее невестки, вдовы братьев ее мужа. Некоторые из этих братьев погибли на войне, другие умерли от голода.
Сара удивилась, увидев меня. Я бывал у них дома ребенком, а сейчас достиг уже возраста ее покойного мужа. Много лет прошло с того времени, и, если бы они прошли благополучно, она улыбнулась бы мне и сегодня, как улыбалась тогда, но, поскольку они прошли далеко не безоблачно, она лишь ласково посмотрела на меня и тяжело вздохнула. Потом взяла стул и поставила передо мной. Я сидел перед ней и молчал, и она тоже сидела и молчала. Я хотел было спросить о ее детях, но прикусил язык: а может, и они, не дай Бог, умерли. С того дня, как на нас навалилась эта война, уже не знаешь, жив ли еще твой друг, а если жив, то можно ли это назвать жизнью. Прошли те славные годы, когда можно было спросить о человеке и тебе рассказывали, что у него в доме свадьба, или обрезание, или празднуют бар мицву, или зять строит себе третий этаж. Справедлив Ты, Господь, и суды Твои праведны. Только Ты знаешь: те страдания, что Ты послал на Израиль, — к добру они или не к добру?
Пока мы сидели, в комнату одна за другой вошли четыре женщины — четыре Сарины невестки, оставшиеся вдовами. Многих еврейских женщин война сделала такими. Мне вспомнился стих Иеремии: «Он стал, как вдова»[193]. Когда пророк Иеремия увидел разрушение Первого храма, он написал Книгу Плача, и душа его не успокоилась во всех этих плачах, пока он не уподобил народ Израиля вдове, написав: «Стал, как вдова» — не настоящая вдова, а как женщина, у которой, к примеру, муж ушел в море, но намерен к ней вернуться. Но когда мы приходим оплакивать это последнее разрушение, мы не успеваем сказать «как вдова», мы говорим просто «вдова», настоящая вдова, без сравнительного слова.
И вот сидит этот оплакивающий перед пятью достопочтенными вдовами из знатных семей, чьи мужья ушли и уже не вернутся. Ищет в душе, что им сказать, чем утешить, но, поскольку отнято у него сравнительное «как», не находит для них утешения.
Наконец Сара заговорила: «Пусть господин простит меня за то, что я его побеспокоила. На самом деле не нужно было ему трудиться приходить к нам, я бы пришла сама снова». Я склонил перед ней голову и сказал: «Напротив, для меня большая честь прийти сюда. Я вспоминаю этот дом, когда смотрел на него со смирением и думал: „Счастлив этот дом, где сосуществуют величие Торы и величие ее знатоков, и счастливы жильцы, которые исполняют Тору в богатстве своем“».
Одна из невесток сказала: «Из всего этого богатства не осталось ничего, кроме одной книги». Вторая добавила: «И эту книгу мы хотим теперь продать». Третья спросила: «Не поможет ли нам господин в этом деле?» А четвертая закончила: «Эта книга, „Руки Моисея“, досталась нам от нашего деда-гаона».
Я сказал: «Возможно ли, что от такого гаона остались какие-то рукописи и их до сих пор не напечатали?»
Сара пояснила: «Мы имеем в виду книгу „Руки Моисея“…»
Я заметил: «Но ведь эта книга уже печаталась несколько раз».
Одна из невесток сказала: «Книга печаталась, но рукопись находится у нас». А вторая добавила: «И она оказывает особое влияние на женщин во время родов. Я тоже спаслась с ее помощью, когда рожала своего сына, мир ему». И, упомянув своего сына, она залилась слезами, потому что сын ее погиб на войне — снаряд разорвал его на куски, и он не удостоился захоронения в еврейской могиле. Третья сказала: «Оставь, Сареле, оставь, ты уже столько наплакалась, не буди меру суда, не дай Бог». И тоже залилась слезами.
Четвертая сказала: «Я объясню господину. Дело вот в чем. У этой рукописи есть необыкновенное свойство. Если женщине, которая затрудняется родить, положить на бок эту книгу, она тут же рожает с легкостью. И скажу вам, что с того дня, как это свойство нашей книги стало известно, не было еще ни одной неудачи среди рожениц. Сделай одолжение, Сареле, принеси эту книгу».
Сареле встала, вышла в соседнюю комнату и вернулась с книгой — огромной, как трактат «Шабат» или «Бава батра»[194]. Она положила ее на стол передо мной и сказала: «Вот эта книга».
Комнату заполнил запах карболки и лекарств, поднявшийся от ветхого фолианта.
Я открыл книгу и стал листать. Шрифт был четкий и ясный, буквы красивые и разборчивые, какими писали наши предки сто лет назад, когда ценили каллиграфию, — каждая буква сверкала на бумаге, а сама бумага сверкала, как зеркало. Но мое удовольствие не было полным. Глаза мои радовались виду книги, но сердце в этой радости не участвовало. Я еще раз полистал страницы, посмотрел немного там и сям — слова были божественные, недаром эта книга была с восторгом встречена во всех странах рассеяния. И тем не менее я не почувствовал большего волнения, чем чувствует человек, который держит в руках обычную рукопись. Что-то подсказывало мне, что это не почерк автора.
