– Чего?
– Ничего, – ответила она. – Ничего, ничего, ничего…
Она лежала рядом, слышала ровное, спокойное посапывание сытого и утомленного льва – знакомое и уже как будто чужое, не ее, ее не касающееся. С каждой мелькнувшей мыслью, всплывающим в голове словом, с каждой минутой она приближалась к пониманию – все закончилось, здесь, в этом доме, с этим мужчиной, с этими запахами она последний раз. Теперь это ощущалось не так горько, как было с утра, сладость его власти над ней закончилась, да, это была именно сладость, сладость принадлежать, покоряться. Наконец до нее дошел простой, совсем не унизительный смысл слова «отдаться», она была готова отдать себя всю, готова, чтобы ее били, если ему нужно, унижали, если ему нужно, но мужчине, который громко сопел рядом, ничего этого не надо. И она готова была его убить. Так это было оскорбительно.
Татьяна вылезла из-под одеяла.
Оделась.
Спустилась из спальни вниз по лестнице.
Вышла из дома, тихо прикрыв дверь.
Она шла по дорожкам дачного поселка, не поднимая головы, смотрела себе под ноги, удивляясь их устройству, их способности наступать, переступать, сгибаться, мять подошвами сухую выжженную траву, с хрустом отталкиваться от кусков крупного гравия, и шептала, как мантру: «…только без слез, только без слез…»
За каждым забором копошились люди, звали друг друга к себе. Звали копать, сажать, держать, обедать, париться, мыться – Маша, Валера, Смирнов, эй, товарищи, господа! Из одного дома выбежала пегая собака, уставилась искренним дворняжьим взглядом на Татьяну и, прижимаясь к земле, истово виляя хвостом, посеменила чуть впереди возле нее, как бы заменяя всех, кто эту незнакомую женщину оставил сегодня одну.
«…никогда не вернусь сюда, как бы ни звал, никогда, что бы ни случилось, расстаемся навсегда, без слез…»
– Ту! Ту! Ты где?
Он проснулся. Татьяны рядом не было. Посмотрел на стул, на пол – одежды тоже. Ушла. Оделся, подошел к окну. К соседнему дому припарковался старенький красный «каблучок» «Москвич». Он знал, уже несколько лет в доме не жили, что-то там стряслось – развелись, разругались, ездить перестали. Сад уже несколько лет осенью, как сейчас, был завален перезрелыми упавшими яблоками разных цветов, дорожки и подъезд к воротам заросли крапивой, травой, а теперь «каблучок» – значит, наверное, продали, строители приехали и скоро он познакомится с новым владельцем.
– Ту!
Ему показалось, что кто-то вошел в дом, будто бы даже шаги.
– Ту! Ты вернулась?!
Он выждал и крикнул еще раз:
– Ту! Это ты? Пришла?!
Васильеву никто не ответил, но показалось, что дверь теперь будто закрылась.
Он спустился вниз, проверил – не заперта, как и должно быть, коли она ушла. Гадал – насовсем или вернется? Почему-то было обидно, если она исчезла, вроде как по договору, без слез и объяснений, но все равно, что-то не так, не по-человечески. После секса дико хотелось есть. Он открыл холодильник. Ни колбасы, ни сыра, ничего такого, что можно не готовить, а просто отрезать, положить на хлеб и съесть – не ушла бы Таня, он попросил бы ее что-то приготовить, но теперь вот один.
«Быстро мне стало ее не хватать».
Он улыбнулся сам себе, энергично, как бы приготовленный к возобновленной холостяцкой жизни, достал из ящика сковородку, из холодильника – яйца, помидоры и сыр.
Когда на пороге появилась Ульянова, яичница уже зажарилась, и он пошутил: она вовремя, точно собака, чувствует еду.
– Я забыла мобильный. Просто забыла мобильный. Позвони мне – я не знаю, где он.
– А где мой? Я тоже не знаю.
Васильев и Ульянова принялись искать свои телефоны – в карманах, в машине, в ванной, под кроватью, под одеялами и подушками. Первой свой телефон нашла Татьяна и тут же набрала его номер.
– Связь установлена! – крикнул он в трубку, когда по звонку нашел и свой. – Теперь давай есть, я голодный как черт. Все остыло.
Он открыл бутылку вина и сказал: делай со мной что хочешь, но я тебя не повезу сегодня никуда, и ты не уедешь – еще завтра целый день, а утром семнадцатого вместе поедем в Москву. У нее не было сил и желания сопротивляться чему бы то ни было. Включили телевизор и весь вечер, перелистывая программы, просидели перед ним, не произнося почти ни слова. Стемнело, решили ложиться спать, но Васильев предложил выпить чаю на улице – на лето перед домом под открытым небом выставлялся стол и пластмассовые кресла. Она заварила чай и разлила по чашкам, Васильев пытался шутить, делал вид, что ничего особенного не происходит, подошел к Ту, обнял, притворно, как ей показалось, и спросил:
– Чего ты такая грустная, Ту? Мы же не расстаемся навсегда, мы еще можем…
– Надо привыкнуть. Все кончается. К окончанию любви – к этому надо привыкнуть.
– Все! Я тебя больше ни о чем не спрашиваю, давай чай пить.
Он увидел, что на соседнем участке в окне блеснул огонек в окне.
– Кто-то там все же приехал. Строители. Я видел – там ходил какой-то мужик. Как только покупают дом, начинают с перестройки, – сказал он и показал в их сторону. – Скоро у меня соседи новые появятся – будут галдеть.
Ульянова не обратила внимание на его слова. Она была где-то далеко, в бесчувственной пустоте, холоде, не знала, что в доме на соседнем участке киллер, нанятый ее бывшим мужем, остался поджидать, когда она уедет и он сможет, как того требовал заказчик, исполнить заказ так, чтобы Татьяна ни в коем случае не оказалась свидетелем.
Последний день они провели в ожидании, как в аэропорту перед вылетом, – бесцельно слонялись из комнаты в комнату, ели, пили, спали, включая бестолковый секс. Утром семнадцатого объявили посадку. Когда садились в его машину, Васильев принес папку и сказал, как бы стесняясь авторства:
– Вот, я распечатал вопросы, ну эти… ты когда-то просила…
– Зачем они мне? – сказала она зло. – Теперь зачем?
Васильев как бы обиделся:
– Пригодятся. – И бросил папку на сиденье рядом.
37
Чувство удушья вперемежку со слезами быстро прошло – видимо, запас слез в человеке исчерпаем. В бойлерной – прохладно, как всегда бывает на кладбищах, тихо, только раз за все время (прошло больше часа) включилось какое-то реле, прожужжало положенное на своем языке и замолкло.
Она сидела на кафельном полу, обращенная в свое голое горе, и не слышала, как к двери подошел Федор, открыл ключом, молча поставил перед ней бутылку коньяка, рюмку и порезанный сыр на тарелке. Таня не подняла головы. Вышел, закрыл дверь, но потом снова открыл и сказал буднично, без всякого пафоса и надрыва:
– Ладно – я, но ты убьешь Борю. – Снова закрыл дверь и, поворачивая ключ, добавил через дверь, так ему было легче это произнести: – Я не убивал, я заказал. Надо понимать – это разные вещи. «Жизнь – борьба», читала?
