– Да ты даже понять этого не можешь! Куда тебе? – говорит Оскар. А Гильермо отвечает с незнакомой жесткостью в голосе:
– Я очень хорошо понимаю. Ты рискуешь на мотоцикле, но это все. Ты трус в крутой кожаной куртке, Оскоре. Ты никого к себе не подпускаешь. Как минимум после смерти матери. Ты делаешь больно другим прежде, чем кто-то сможет задеть тебя. Ты даже тени боишься!
Я разворачиваюсь на 180 градусов и уже почти у двери слышу ответ Оскара:
– Ги, я тебя подпустил. Ты мне… как отец… Единственный.
И что-то в его голосе меня останавливает, обжигая.
Я упираюсь лбом в холодную стену, их голоса стали тише, я уже не различаю слов и не понимаю, как даже после вчерашней истории с Брук мне хочется лишь одного – броситься бежать к этому оставшемуся без мамы мальчику, который боится даже тени.
Но я сдерживаюсь.
Вместо этого я направляюсь в церковь. Когда я возвращаюсь в студию примерно через час, там тихо. Я провела время с мистером Гейблом, стараясь не сочувствовать. Стараясь не думать об испуганном грустном мальчике в крутой кожаной куртке. Это оказалось несложно. Я расположилась на скамье, на той самой, где я сидела, когда мы с ним впервые встретились, и стала повторять про себя мантру: «Иди ко мне, садись на коленочки» до бесконечности.
В почтовой комнате меня приветствует Гильермо в защитных очках. Совершенно никаких признаков того, что он еще недавно накинулся на Оскара с циркуляркой. Но что-то в его внешности все же изменилось. Его черные волосы посыпаны пылью, как у Бена Франклина. А на шее в несколько оборотов повязан большой шарф в огурчик, тоже весь в белой пыли. Он работал? Я смотрю наверх, в сторону лофта, – Оскара не видно. Скорее всего, ушел. Неудивительно. Гильермо наверняка не стеснялся в выражениях своей любви. Я даже не припомню, когда наш отец ругался так на меня или на брата. Я вообще не помню, когда он последний раз походил на настоящего отца.
– Я боялся, что мы тебя испугали, – говорит Гильермо, глядя на меня с несколько излишней пристальностью. Такой осмотр и слово «мы» заставляют меня задуматься, не рассказал ли ему Оскар. А это заставляет задуматься о том, не связано ли то, что я услышала, со мной. – Оскоре сказал, что ты вчера ушла очень расстроенная.
Я пожимаю плечами, кровь приливает к лицу.
– Не сказать, что меня не предупреждали.
Он кивает:
– Если бы сердце только слушалось голову, да? – И обнимает меня рукой. – Ну и ладно, что плохо для сердца, хорошо для искусства. Ужасная ирония для нас, художников. – Для нас, художников. Я улыбаюсь ему, а Гильермо сжимает мне плечо, я видела, как он делал то же самое с Оскаром, и у меня немедленно улучшается настроение. Как я вообще его нашла? Как мне так повезло?
Проходя мимо каменного ангела, я касаюсь ее руки.
– Камни зовут, – объявляет Гильермо, отряхиваясь. – Я сегодня буду работать с тобой на улице. – Я замечаю, что халат у него совсем мрачный и серый, как и все остальные, что висят на крючках в студии. Надо сшить ему поярче, такой, чтобы ему подходил.
Развевающийся халат.
Проходя мимо, я вижу, что глиняный мужчина выжил после вчерашних побоев, даже более того. Он больше не скрюченный, не пораженный, он раскрывается, как лист пальмы. Он закончен и сохнет, и очень красив.
– Я вчера смотрел твой камень и модель, – говорит Гильермо. – Кажется, ты готова к электричеству. Тебе предстоит отрезать довольно много камня, прежде чем можно будет начинать искать брата с сестрой, поняла? Сегодня буду учить тебя пользоваться электроинструментами. С ними нужна большая осторожность. Зубило, как и жизнь, позволит тебе все исправить. А пила с дрелью зачастую не дадут второго шанса.
Я застываю.
– Вы в это верите? Во второй шанс? В смысле, в жизни, – говорю я и понимаю, что это становится похоже на шоу Опры, но мне надо это знать. Потому что мое видение мира таково, что ты обнаруживаешь себя не на том поезде, который мчит не в ту сторону, и ты ничего не можешь с этим поделать.
– Конечно, почему нет? Даже Богу пришлось второй раз мир творить, – руки Гильермо взмывают в воздух. – Он делает первый мир, решает, что получилось очень плохо, и заливает его водой. А потом пробует все сначала, с помощью…
– Ноя, – заканчиваю я за него.
– Да. И если даже у Бога было две попытки, то нам что, нельзя? Можно и три раза пробовать, и триста. – Гильермо тихонько смеется. – Ты скоро убедишься, что одна попытка дается, только когда работаешь с циркуляркой с бриллиантовым напылением. – Он поглаживает подбородок. – Но и там все равно иногда сделаешь страшную ошибку и думаешь убить себя, потому что скульптура испорчена, а в итоге получается даже более невероятно, чем если бы ты этой ошибки не делал. Поэтому я люблю камни. Когда работаешь с глиной, как будто жульничаешь. Слишком просто. У нее собственной воли нет. А вот камни страшные. Они могут прекословить. И это честная борьба. Иногда ты победишь. Иногда они. А иногда они выиграют, и от этого ты выиграешь тоже.
На улице изо всех уголков мира показалось солнце. День просто великолепный.
Гильермо лезет вверх по лестнице к голове великанши. Он на миг застывает, прижавшись головой к ее массивному каменному лбу, а потом поднимается над ней. Затем опускает очки, прикрывает рот шарфом – ага, ясно, для маски он слишком крут – и берет циркулярку с алмазным напылением, что лежала на верхней ступени лестницы, наматывает провод на плечо. Воздух наполняется громким стуком, как от отбойного молотка, и к нему тут же присоединяется визг гранита – Гильермо без каких-либо колебаний использует свой единственный шанс и режет голову Дражайшей, и его тут же окутывает облако пыли.
Сегодня во дворе полно народу. Помимо скульптора и незаконченной пары, Трех (до жути страшных) Братьев и меня тут по какой-то причине стоит мотоцикл Оскара. И мама с бабушкой неподалеку, я это чувствую. И еще мне постоянно кажется, что кто-то подсматривает за мной с пожарной лестницы, но когда я туда смотрю, вижу лишь Фриду Кало, нежащуюся на солнышке.
Забыв обо всем, я работаю над высвобождением НоаиДжуд.
Я потихоньку откалываю от камня кусочек за кусочком, постепенно, как и вчера, время отматывается в обратную сторону, и я начинаю и не могу перестать думать те мысли, которые обычно себе не позволяю, например о том, что меня не было дома, когда мама поехала мириться с папой. Я не слышала, как она сказала, что мы снова будем семьей.
Не было меня, потому что я сбежала с Зефиром.
Я думаю о том, как она умерла с мыслью, что я ее ненавижу, ведь я только об этом и твердила после того, как она выгнала папу. Да и раньше тоже.
Поставив зубило в выемку, я сильно ударяю по нему молотком, отколов большой кусок камня, затем еще один. Если бы я в тот день сидела дома, а не нарывалась на беду с Зефиром, все было бы иначе, я это знаю.
Я откалываю еще кусок, целый большой угол, и каменная крошка летит мне в очки, бьет по голым щекам. Потом я бью с другой стороны, еще и еще, от промахов пальцы уже истекают кровью, я бью и промахиваюсь, разбиваю камень, разбиваю пальцы, а потом вспоминаю, как папа рассказал мне о несчастном случае и как я закрыла Ноа уши руками, чтобы защитить его от того, что услышала сама. Такова была моя первая реакция. Не себя оберегать, а брата. Я даже забыла об этом. Как такое могло случиться?
