Книга Умытые кровью. Книга 2. Поганое семя - Феликс Разумовский

– Да тебя, Зотов, не узнать, и долго, и по самое горло. Геське расскажу, умрет от злости. – Пошатываясь, она подошла к столу, прямо из бутылки хватанула водки и, икнув, залезла пальцами в жестянку с крабами. – Ты мне напомнил одного огненного жеребца, у него тоже был до колена размером с полено. Как же его звали-то? А черт с ним, неважно. Всех не упомнишь.

Она еще выпила водки, залпом, не отрываясь, поперхнувшись, выронила бутылку и, не замечая крабового сока, стекающего по губам, тяжело плюхнулась на диван.

– Да, огненный жеребец и хрен как полено… Получше Геськи будет…

Тело ее безвольно замерло, халатик распахнулся, раздался храп.

С какой-то странной отрешенностью Граевский закурил, глянул на беспорядок в комнате, на разбросанное по стульям белье, затушил папироску и сунул в карман. Он вдруг с убийственной отчетливостью понял, что Варвары больше нет, есть только тело с красивыми ногами и бархатистой кожей. Надушенная кукла с отметкой на колене, никчемная, тупая, с длинным языком. Говорить с ней по душам, бередить прошлое бесполезно. Она все забыла. Все, все, навсегда…

Поздно разбираться, что убило в ней душу – знакомство с Зотовым, товарищи в фуражках, вся эта распросукина жизнь, главное, что ее болтливость может довести до беды. Стоило выбираться из пылающей нефти, чтобы после сгореть из-за спившейся глупой бабы. Единственной и самой красивой на свете!

Душа Граевского словно треснула, раскололась на две части. Одна, под влиянием мужского естества, трепетно рвалась к Варваре, одевала на глаза розовые шоры. Другая, понукаемая чувством самосохранения, требовала коротко и ясно: или ты, или она. И долго так сидел Граевский в душной комнате – смотрел, как всхрапывает, лежа на спине, Варвара, закуривал одну за другой, тушил, засовывал в карман.

Лучше бы его зарезали тогда в пьяной драке у парка Мон-Сури, всем сейчас было бы легче. Так ведь нет, не судьба, нож-наваха угодил в пряжку ремня…

Наконец Граевский встал, снял с комода фото в раме с розовыми буквами на обороте «Салон-ателье Я. Шнеерсона». Безжалостная память услужливо перенесла его на пятнадцать лет назад. Неужели это было? Пряная горечь духов, звуки «Амурских волн» и смех, нежный, манящий, рассыпающийся серебряным колокольчиком. Воздушная шляпка на пышных волосах и волнующая поступь пленительно стройных, обутых в золоченые туфельки ног. Огромные глаза, светящиеся восторгом счастья…

– К чертовой матери! – Граевский стукнул портретом о комод, так что стекло пошло трещинами, выбрал осколок поострей и шагнул к дивану. Сердце его билось спокойно и размеренно, словно обросшее густой, длинной шерстью. Варвара уже не храпела, поджав к животу ноги, она дышала трудно и прерывисто, словно загнанное, обреченное на смерть животное. На ее левом запястье был виден шрам, след бесплодной попытки свести счеты с жизнью, белая, ясно различимая полоса.

«Не так надо было, ниже». Не отводя влажных глаз, Граевский взял Варвару за руку, с нажимом резанул стеклом и стал смотреть, как бьется, бледнеет на глазах голубая жилка на точеной шее…

Потом он глянул на свое запястье, и страшная усмешка искривила его губы – ему вдруг захотелось следом. Бешено, неудержимо, в блаженную темноту. К Страшиле, к дядюшке. К Варваре. Покончить разом с этой проклятой жизнью. Перехватив осколок поудобнее, он глубоко вздохнул, примерился, кожей ощутил всю гибельность стекла и… даже застонал от ненависти к себе, от гадливого, скулосводящего презрения.

«Трус, слюнтяй, мокрица, сбежать решил? Оставить Никитку Гесе? Чтобы воспитала в традициях пролетариата? А товарищи в кожаных куртках? Простить им все и убраться с миром? Хрен вам!»

С ледяным спокойствием он нагнулся и стал устраивать стекло у Варвары в пальцах, безжизненных, наверное, еще теплых, липких от крабового сока. На указательном он заметил ранку, ровный след, видимо оставленный банкой из-под консервов. Крохотный порез, который уже никогда не заживет. И тут Граевский зарыдал, сухо, по-мужски, без слез, задыхаясь и корчась от спазмов.

Перед невидящими глазами его помчались сумасшедшей чередой людские лица, годы, города, все прожитое, давно уже забытое, казалось бы исчезнувшее навсегда. Наконец, бешеное это коловращение остановилось, и он увидел Варвару. Она стояла прежняя, золотокудрая, улыбающаяся, во всем великолепии красоты, и негромкий голос Паршина звучал задушевно сквозь годы:

Годы давно прошли, страсти остыли,

Молодость жизни прошла…

Белой акации запаха нежного,

Верь, не забыть мне уже никогда…