— Что ты, что ты, драгоценный мой? Вон вить о чем вздумал — помирать! Ай, ты смотри ж! Зачем об этом думать? — Зара запрещающим властным жестом приложила ладонь к губам «Кесарева». — А жить теперь долго будем — сыночке отец, мама нужны. Грех о смерти думать, судьбу дразнить! Раз на тебя гадать не получается, так, стало быть, и нет у тебя судьбы, сокол мой ясный…
Но тут взгляд зорких цыганских глаз упал на Челбогашева, лежащего в отдалении на кушетке возле жарко натопленной печки-голландки. Оставив «Кесарева», Зара преодолела это расстояние каким-то кошачьим прыжком и принялась хлопотать над смертельно раненным бандитом. Она терла ему руки, приглаживала волосы, извивалась над беднягой черной тенью, чертила над ним в воздухе непонятные знаки, то беспрестанно что-то бормоча, то внезапно вскрикивая. Наконец обреченный слабым жестом пальцев отстранил от себя знахарку. Та, измученная бесполезной борьбой со смертью, отошла и остановилась в двух шагах от постели, обхватив голову руками и все еще покачиваясь, но уже молча.
На минуту бандит приумолк. Думанский видел, что все вот-вот кончится: лицо синело на глазах, и только коченеющие губы шептали из последних сил, однако твердо:
— Забирай теперь всю казну… Я сказал, всю казну забирай! Богат не тот, у кого все есть, а тот, кому ничего не нужно. Поверь брату: это закон! Деньги должны принадлежать тому, кто может толком ими распорядиться. Ты один остался… Ребят жалко — ничего им там теперь не нужно… Я-то хоть погулял здесь… Ты меня, Андрюха, лихом не поминай! У Никаноровны, в мешке с провизией… — Дмитрий захрипел, — там всё… Я ж тебя обманул в прошлый раз: сказал, будто Яхонт отобрал… А теперь уходи — один я хочу побыть… Да, свечку поставь за упокой — может, простит Господь душегуба? — он поднял на «Кесарева» глаза, в которых был только этот последний вопрос и холод смерти.
Викентий Алексеевич подумал: «Как знать? Ведь сказал же Господь покаявшемуся разбойнику: „Ныне же будешь со Мною в раю!“».
Не дождавшись ответа, Челбогашев упрямо вытвердил:
— Уходи, говорю…
Но Думанский присел на корточки и осторожно поднял «брата» на руки:
— Я панихиду закажу, Дмитрий, а Господь все прощает.
Еще держа Челбогашева на руках, он ощутил, что брючный карман того оттягивает что-то увесистое, и тут же вспомнил про гуляевский смит-вессон. Это действительно был отобранный пистолет. Блеснула в полумраке серебряная табличка с гравировкой: «Адвокату Думанскому от благодарного негоцианта…» «Да. Мне-то он принадлежит по праву, а тебе, Дмитрий… — Викентий Алексеевич подумал и заменил смит-вессон на промасленную „игрушку“ с „Сестры-реки“, из которой так и не было сделано ни одного выстрела. — Это тебе от братана Андрюхи на вечную память». Умирающий удивленно взглянул на «Васюху-Андрюху», и тут же блеск в глазах его потух, а голова беспомощно повисла. Адвокат подумал: «Отошел». Бездыханное тело Думанский завернул в простыню — до савана ли тут? Причитающая по-цыгански Зара старалась помочь, но у нее тряслись руки и, в конце концов, оставив эти нервные попытки, она уселась на стул в углу, продолжая что-то тихо приговаривать навзрыд.
Адвокат-«Кесарев», позвав за собой мальчишку-связного, вышел во двор. Вдохнув свежего морозного воздуха и растерев снегом лицо, он спросил притихшего парнишку:
— Тебя как звать-то?
— А вам для чего? — испуганно ответил тот. — До сих пор не требовалось. Я же всегда все справно исправляю, если за кем последить, узнать, сказать кому чего или при-несть. Так-то Гаврошем меня кличут, или забыли? А до имени-то у вас никогда интереса не было…
— Значит, теперь есть. — Чтобы ближе расположить к себе, Думанскому необходимо было по имени обращаться к этому маленькому, но все же человеку, а не бессловесной «твари дрожащей».
«Отрок», казалось, даже вытянулся и расправил плечики:
— Ну, Петька я. Петром крестили.
— Тогда слушай меня внимательно, Петя. Хочу тебе не мелочевку какую, а серьезное, козырное дело поручить. Вот тебе деньги…
Ушан увидел две четвертных кредитки и в его светлых голубых глазах мгновенно загорелся порочный огонек. «Жаль, — с разочарованием подумал Думанский, — почти ребенок, а уже испорчен», — однако продолжал:
— …Утром постригись, приоденься как следует. Завтра же явишься в новый дворец князя Мансурова, что на углу Фонтанки и Гороховой (сам увидишь красивый дом). Вот тебе, Петя, задание от фартовых людей: устройся там на службу. Кем угодно — хоть двери открывать, хоть кучерам помогать. Не получится к Мансурову — не беда: напротив есть пекарня, всегда можно в ученики пойти или вразнос торговать по округе. В общем, как удастся. Угождай начальству всячески, всюду пролезь. Главная твоя задача — постараться узнать, что в мансуровском доме происходит, и даже около него. Кто там живет, кто бывает, кто приходит, кто уходит. Кто остается. Соображаешь? В доверие, конечно, не войдешь — не по силам, но, по возможности, смотри во все глаза и ухо держи востро! Но самое важное — должен ты, брат, вычислить, приезжает ли туда и в какое время все тот же известный тебе адвокат Думанский. Этот господин, видишь ли, намылился от меня за границу убежать. Понимаешь, Петруша, изловить я его жажду, уж очень много этот жук конторский мне насолил… Удастся его поймать, золотом потом с тобой рассчитаюсь. А с этим вражиной у нас свои особые счеты имеются… Хотим мы, Петруша, бо-ольшое дело провернуть, банк огромный сорвем — на всю Россию-матушку прогремим! И ты в нем свою долю получишь, не сомневайся — я слов на ветер не бросаю. Значит, как только появится там господин Думанский, мигом на хазу (ты знаешь куда) — отыщешь меня и лично сообщишь! Только смотри — об этом базаре никому, и все новости мне лично на словах! А что — сослужишь службу, пожалуй, станешь великим, Петр…
Мальчишка расплылся в улыбке.
— Ну? Все уяснил?
Он услужливо кивнул, но продолжал стоять на месте, все с тем же порочным блеском в глазах поглядывая на хозяина.
— Пока хватит, — понял «Кесарев». — С первым же сообщением еще получишь… А сейчас у нас, Петруша, дела скорбные на очереди.
— Вестимо, хозяин. Все сполнять буду, как приказано.
Викентий Алексеевич вместе с мальчишкой-связным вернулись в дом, вынесли покойника и уложили в сани (умная лошадка сама привезла их домой — туда, где ей обычно задавали корм, и сутки простояла в небольшом сарайчике), а к ночи, под покровом мрака, Думанский в полном безмолвии и безлюдье отвез печальный груз Комендантским полем, минуя стороной Коломяжский ипподром, на полузаброшенное Новодеревенское кладбище. Что было делать попавшему в невиданную переделку адвокату с чужим, бандитским лицом? Самому похоронить тело в мерзлой земле, да еще под толстым слоем слежавшегося снега, не было никакой возможности. Кладбищенский сторож, увидев такую ночную «процессию», застучал было спросонья в свою колотушку, но Думанский предупредительно бросился к нему, размахивая тремя красненькими:[95]
