Мистер Шеперд оказался прав: в ящике действительно таилось нечто живое. И это сделала для него миссис Кало. Он-то был готов махнуть на все рукой, отказаться от надежд, уехать на поезде в другой мир. Она же, за неимением лучшего, вернула ему слова.
В.Б.
8 ОКТЯБРЯ 1943 ГОДА
Ашвилл, Северная Каролина Гринголандия
Милая Фрида,
вы сотворили чудо. Но разве хватит слов, чтобы вас отблагодарить? Слова — как дохлые мыши с обглоданными ушами, которых кошка приносит в зубах и складывает к вашим ногам. Вы вернули мне жизнь. Вот увидите, это правда.
Сегодня утром на заднем крыльце появилась белая кошка; казалось, ее тоже прислали вы. Она не мяукала, спокойно стояла и ждала с таким видом, словно точно знала, что будет. Ветер ерошил ей шерсть, будто пытался расстегнуть и снять пушистую шкурку. Представляю, как бы вы ее нарисовали: с оголенными внутренностями и тонкими ребрами, изогнутыми, точно оправа кольца вокруг драгоценного кроваво-красного камня хищной любви. Так выглядела кошка. Стоило двери приоткрыться, как она тут же юркнула внутрь и свернулась клубком на каминной полке. «Ха-ха, ты думал, я беспомощна? Теперь ты мой!» — читалось в ее глазах. Конечно же, это Фрида.
Но пусть ее зовут Чиспа[174]. Она моя муза, та самая искра, которую вы некогда заподозрили во мне и которая теперь мирно мерцает на камине. В остальном же дом тих и полон тайн. Полы сделаны из длинных и узких сердцевин стволов деревьев, привезенных со склонов гор, а трубы сложены из круглых, как печенье, камней, обкатанных в реке Суоннаноа. Оконные стекла с перекладинами, как в доме вашего отца, потрескавшиеся, но крепкие. Скошенные дубовые пороги похожи на толстые рамы для картин. С каждого открывается прекрасный вид на соседнюю комнату со стенами в квадратах солнца; кажется, будто там ждет сама жизнь. Древесина рассказывает о годах, проведенных в горах, о дождях и засухе, длившихся до самого моего рождения, когда эти деревья срубили. Дом построили в том же году, когда я появился на свет.
В общем, мы прекрасно друг другу подходим — крыша, давшая приют, и поселившаяся под ней одинокая душа, припавшие к земле посреди вязов и кленов. Остальные дома на этой тенистой улице — такие же, как мой, с остроконечными крышами и висячими стропилами; архитектура, которую здесь называют «движением искусств и ремесел». Она в корне отличается от излюбленного функционализма Диего; в ней нет ничего ни шокирующего, ни современного. Пожалуй, вам обоим она показалась бы скучной. Но зато теперь вы сможете увидеть мысленным взором, где живет ваш старый друг: печет тамале на собственной кухне, стены которой выложены блестящей белой плиткой с зеленой окантовкой. Представьте, как он бродит в носках по золотистым комнатам, где книжные шкафы встроены прямо в стены, а с потолка свисают на цепях янтарные лампы. А потом нарисуйте в воображении картину: вот он наверху, и перед глазами у него, как в сказке, блестит сокровище, точно у ребенка, поднявшего крышку волшебного сундука.
Каролина — прекрасное место; кругом одни горы и реки. Получили ли вы открытку? В этих небоскребах сплошь банки да пекарни; впрочем, как везде. Но присмотритесь повнимательнее: на заднем плане — горы. Они маячат повсюду, точно мать, протягивающая одеяло, в которое можно закутаться и укрыться от пустых тревог. В июне их склоны покрывают цветущие белые рододендроны. Осенью леса полыхают пожаром красок. Даже у зимы есть свое ледяное очарование, хоть вы едва ли в это поверите. Но вам наверняка понравилась бы переменчивая природа этих мест и здешние жители, скромностью похожие на мексиканских крестьян. Задние дворы разделены тонкими проволочными изгородями, как небольшие поля, и женщины, работающие на огородах, перекрикиваются поверх заборов; здесь это называется «копаться в земле», учитывая погоду. Они вешают рабочие брюки сушиться на веревках, а их говор заставляет вспомнить пьесы Шекспира. Это не та жалкая Гринголандия, которую вы помните, не Нью-Йорк. Здесь бы вам точно понравилось. Поздравляю с успехом вашей выставки, в особенности той, что проходила в музее мисс Гуггенхайм. Наверняка Диего гордится, что вас включили в число тридцати одной из самых знаменитых художниц столетия (а вы, подозреваю, завидуете остальным тридцати). Статью о вас в Vogue явно писал какой-то идиот: разумеется, нет у вас ни комплекса неполноценности, ни одержимости кровью, словом, ничего такого. Автор потратил от силы пятнадцать минут, чтобы взглянуть на ваши картины. Все равно что пятнадцать минут вести машину, после чего написать психологический анализ Генри Форда. Бог с ним совсем, выбросьте из головы. Так вы теперь готовы считаться сюрреалистом? Оказывается, французское Общество милосердия намерено субсидировать ваши картины в рамках программы по развитию сюрреализма. Удивляетесь, откуда ваш друг прослышал об этом? И почему он напускает на себя таинственный вид и сколько еще будет томить вас ожиданием? Недолго. Дело вот в чем: ваш бывший Пастух Груза теперь занимается тем же в Гражданском корпусе, курирует перевозку сокровищ искусства и экспонатов, оплачиваемых правительством. Жалованье — сорок долларов в неделю, и каждый из них важен. И все это только благодаря вам — эта работа, этот дом. За все перед вами в долгу. Однако истинная цель этого письма — поблагодарить вас за неоценимую услугу: за то, что вы спасли мои бумаги и дневники. Фрида, вы всегда говорили, что самое важное в человеке — то, о чем не знаешь. Тогда и самый главный фрагмент любой истории — тот, которого не хватает. Вы дали мне все. Вернули мне меня самого, то, что называется yo soy[175], самое существование. Я спасен. Казалось, я тонул, но увидел свет. И выжил.
Обнаружилось это четыре дня назад. Я только сейчас открыл ящик. Вы, должно быть, недоумевали, почему я об этом словом не обмолвился в телеграммах из Нью-Йорка. Помню, что писал о картине, которую вы мне подарили, и как-то неискренне вас поблагодарил. Простите меня. Вы, наверно, решили, что мне наплевать на ваш подарок. И если вы успели послать меня ко всем чертям — что ж, вполне справедливо; я провинился, но в другом. Причина не в том, что мне якобы нет дела до вашего творчества; ваши картины не знают равных. Все не так просто.
До меня не сразу дошло, что вам удалось для меня сделать и чем я теперь владею (и владел три года, не подозревая об этом). Последние три дня я просыпался, и меня охватывала радость, как от встречи с приехавшим на поезде долгожданным гостем. Я одевался, бродил по дому. Я даже представить себе не могу, как вам удалось подкупить полицию. Интересно, сколько страниц рукописи вы успели прочесть и что вы обо всем этом думаете. Мне довольно и того, что вы уже для меня сделали. Вы поверили в меня как в писателя. Не ребенка или слугу, но равного вам. И при мысли о том, что теперь мне предстоит оправдать это доверие, у меня бешено колотится сердце.
Первый шаг сделан: я обзавелся пишущей машинкой. Больше у меня почти ничего нет — военная экономия. Из мебели — только то, что оставили в доме прежние разорившиеся владельцы: голые детские кроватки с одними лишь узкими матрасиками да старый резной стул с гнутыми ножками и дырами на подлокотниках. Электрическая плита и деревянный холодильник, в котором нет льда (мне сказали, лед будет зимой). Моя нора — комнатка на втором этаже — глядит на улицу из-под свеса остроконечной крыши. Вместо письменного стола — дверь от ванной, снятая с петель и положенная на два сломанных радиоприемника, которые я нашел в переулке (кто-то их выпотрошил в поисках меди и проволоки). И моя добыча: пишущая машинка, найденная в кладовке института, где я преподаю испанский. Наверно, последняя машинка в городе: все остальные либо переплавили на пули, либо отправили нуждающимся в Северную Африку или на Коралловое море вместе с сахаром, целлюлозой и этиловым бензином. У моей находки не хватает всего лишь нескольких клавиш; с ее помощью я надеюсь закончить книгу, которой вы спасли жизнь. Тот самый роман, о котором мы говорили: история Кортеса в государстве ацтеков. Теперь сплетни о древних узнают все.
