— Ну что, Регина, пичкаешь брата своими английскими историями или на сей раз вталкиваешь в него еще какой-нибудь бред? — издалека закричал Вальтер, выходя из-за куста шелковицы.
Регина подняла брата, спрятав за его тельцем лицо. Она подождала, пока с лица не сойдет краска смущения, представив себя охотником, попавшим в собственную западню. В этот раз Овуор был не прав. Он утверждал, что у нее глаза как у гепарда, но она не увидела, как подошел отец.
— Я думала, ты у старика Готтшалька, — сказала она, заикаясь.
— Мы там и были. Он передает тебе привет и говорит, что рад был бы тебя увидеть. Сходи к нему, Регина. Старику так одиноко. Надо помогать, чем можешь, и помогать добровольно. Мы ведь ничего не можем подарить, кроме себя. Мама уже пошла домой. А я подумал, что мои дети будут мне рады. Но моя дочь выглядит так, как будто воровала яйца и поймана на месте преступления.
Почувствовав разочарование Вальтера, Регина раскаялась. Тяжело поднявшись, точь-в-точь беззубая дряхлая бабка, она положила Макса назад, на его подушки, потом медленно подошла к отцу и обняла его так крепко, как будто одними руками могла забрать мысли, о которых ему нельзя было узнать. Дрожь его тела рассказала ей о волнениях прошедшей ночи еще больше, чем его лицо. Регину, хотя она и сопротивлялась, угнетала печаль, давившая на ее совесть; она искала слова, чтобы скрыть сочувствие, но отец опередил ее.
— Ты была не слишком осторожна в выборе своих родителей, — сказал Вальтер, присаживаясь под дерево. — Теперь они хотят поехать с тобой уже во вторую чужую страну.
— Ты хочешь, мама нет.
— Да, Регина, я хочу, и я должен. А ты должна мне помочь.
— Но я же еще ребенок.
— Ты уже не ребенок и знаешь об этом. Хоть ты не доставляй мне проблем. Я бы никогда не простил себе, если бы ты стала из-за меня несчастной.
— Почему мы должны ехать в Германию? Другим вот не надо. Инге говорит, ее папа на следующий год станет англичанином. Ты бы тоже мог. Ты же был в армии, а он нет.
— А ты рассказала Инге, что мы хотим вернуться в Германию?
— Да.
— А она что?
— Не знаю. Она со мной больше не разговаривает.
— Не знал, что дети могут быть такими жестокими. Я не хотел причинить тебе боль, — пробормотал Вальтер. — Но попытайся понять меня. Отец Инге, может, и получит английский паспорт, но англичанином от этого не станет. Вот скажи сама, ты можешь себе представить, что его пригласят в английскую семью? Скажем, к твоей драгоценной директрисе?
— К ней — никогда в жизни!
— И ни к кому другому. Вот видишь. Я не хочу быть человеком с чужой фамилией, я должен наконец понять, где же у меня свои. Не могу я больше оставаться bloody refugee, которого никто не воспринимает как полноценного человека, а большинство презирает. Здесь меня всегда будут только терпеть, я всегда буду аутсайдером. Ты хоть представляешь себе вообще, что это значит?
Регина закусила нижнюю губу, но, несмотря на это, сразу же ответила.
— Да, — сказала она, — представляю. — Она задавалась вопросом, представляет ли отец, что ей пришлось пережить за годы учебы, сначала в Накуру, а теперь и здесь, в Найроби. — Здесь, — объяснила она, — еще хуже. В Накуру я была только немкой и еврейкой, а здесь я немка, еврейка и bloody day-scholar[94]. Это куда хуже, чем bloody refugee. Поверь, папа.
— Ты никогда не говорила нам об этом.
— Я не могла. Сначала мне не хватало слов, потом я не хотела тебя расстраивать. А кроме того, — продолжила она после долгой паузы, во время которой ее осаждали картины одиночества, — мне все равно. Теперь уже все равно.
— Макса ждет то же самое, когда он пойдет в школу. Будем надеяться, что у него такое же доброе сердце, как у тебя, и он не обидится на отца за то, что я такой неудачник.
Регина молчала о том, что из детской любви выросло женское восхищение, но она знала, что глаза выдали ее. Ее отец не был глупым, мечтательным и слабым, как думала мать. Он не был трусом и не бегал от трудностей, как она утверждала при любой ссоре. Бвана был борцом, полным сил. И таким умным, каким только может быть мужчина, который не открывает рот, пока не пришло время. Только победитель знает, когда ему вытащить самую лучшую стрелу, и он тщательно выискивает самое слабое место у людей, в которых хочет попасть. Ей бесстрашный бвана попал прямо в сердце, выстрелив так же глубоко, как Амур, и так же хитроумно, как Одиссей. Регина спрашивала себя, плакать ей или смеяться.
— Ты сражаешься словами, — поняла она.
— Это единственное, чему меня когда-то выучили. И я хочу снова заняться этим. Ради всех вас. Ты должна помочь мне. У меня есть только ты.
Знание о той ноше, которой нагрузил ее отец, было тяжело. Регина попробовала еще раз воспротивиться этому, но в то же время ей показалось, что она заблудилась в лесу и только что обнаружила спасительную просеку. Перетягивание каната, в центре которого было ее сердце, окончилось. У отца раз и навсегда в руках был более длинный конец каната.
— Пообещай мне, что не будешь грустить, когда мы поедем домой. Пообещай, что будешь доверять мне.
Не успел отец произнести эти слова, как воспоминания обрушились на Регину, словно остро отточенный топор на больное дерево. Она чувствовала запах леса в Ол’ Джоро Ороке, видела себя лежавшей в траве, чувствовала огонь неожиданного прикосновения и сразу после этого колющую боль.
— Мартин тоже так говорил. Тогда, когда он еще был принцем и забрал меня из школы. «Ты не должна грустить, когда придется уехать с фермы» — так он сказал. Я должна была пообещать ему это. Ты знал?
— Да. Пройдет время, и ты забудешь ферму. Я тебе обещаю. И еще, Регина, забудь про Мартина. Ты для него слишком юная, а он недостаточно хорош для тебя. Мартин всегда любил только себя самого. Он вскружил голову еще твоей матери. Тогда она была не намного старше, чем ты сейчас. Он тебе писал?
— Напишет, — уверенно сказала Регина.
— Ты такая же, как твой отец. Дурочка, которая всему верит. Кто знает, услышим ли мы еще когда-нибудь о Мартине. Он останется в Южной Африке. Ты должна забыть его. Из первой любви никогда ничего не получается, и это хорошо.
— Но мама ведь тоже была твоей первой любовью. Она мне сама сказала.
— И что из этого вышло?
— Макс и я, — ответила Регина.
Она смотрела на отца так долго, пока ей наконец не удалось выманить у него улыбку.
— Когда мы поедем в Германию, — спросила она по пути домой, — что станет с Овуором? Он опять поедет с нами?
— На этот раз нет. Мы оставим здесь кусок сердца, и эта рана никогда не заживет. Жаль, Регина, что ты уже не ребенок. Детей можно обмануть.
Было легко объяснить свои слезы за обедом физической болью. Овуор сделал из разварившихся картофелин густое пюре, щедро перченное и еще более щедро посоленное.
