Книга Там, где нас есть - Борис Мещеряков

Этот стул привезли с собой близнецы Козловы, вернувшись с войны. Теперь говорят «Еще с той войны», ибо с той войны, которая тогда казалась последней, произошло еще несколько войн подальше от дома и временем покороче, но все же сделавших «ту войну» уже не единственной на памяти и, увы, не последней.

Братья Козловы примерно через неделю бурных празднований пропили стул с золочеными накладками, благородного темно-вишневого цвета, и он переехал этажом ниже, к бабке Катерине, женщине не то чтоб недоброй, но прижимистой и своего не упускающей. Да и как иначе? Муж бабкин, Тимофей, получил в лихие предвоенные годы десятку без права переписки, за то что назвал лезвия «Нева» говном при большом скоплении народу и тут же вслух рекомендовал покупать у спекулянтов золлингенские опасные бритвы. Скопление народу произошло в очереди за керосином, и, похоже, неподалеку оказались глаза и уши Партии, своим гневным заявлением «куда надо» оборвавшие бабки-Катеринин брак. А от брака было у бабки четверо деток в возрасте от пяти до четырнадцати лет, и их надо было кормить и одевать и чтоб не позорили семью. Старшая дочь Ирина, красивая, хотя по дворовым меркам и худая, вышла замуж где-то через год после окончания войны, и бабка отдала ей стул в приданое.

Ирка вышла замуж очень удачно, за здоровенного и веселого орденоносца Якова, сына школьного завхоза Зямы. Жили молодые хорошо, Яков пил до потери сознания примерно пять раз в год, что выгодно отличало его от соседей, и бабка Катерина на зятя-еврея не обижалась. А когда Ирка начала беременеть и разрождаться один за другим рыжими горластыми внучатами, то и вовсе оттаяла, утратила строгость и холодность в обращении и затевала им то оладушки из картошки, то пирогов из добытой по случаю муки. А стул перекочевал к Зяме, в его школьную каморку, ибо перестал уже радовать глаз своим гордым видом и покрылся многочисленными царапинами и порезами от неугомонных игр Зяминых и Катерининых внуков.

Зяма подремонтировал стул и в один из дней, когда в кабинете исторички Светланы Тарасовны разлетелось под ней вдребезги еще дореволюционной работы канцелярское кресло, перетащил его к ней, с утешениями ее стенаний на женскую нелегкую судьбу. Кресло возродить к дальнейшей жизни не удалось, и стул остался в историческом кабинете на долгие десять лет, до самого конца хрущевской «оттепели».

В шестьдесят восьмом году завод дал школе деньжат на новую обстановку, и стул очутился вместе с древними партами и рассохшимися грифельными досками в огромной куче, которую потихоньку растащили по дворам запасливые жители близкого частного сектора. Стул после тщательного осмотра оказался в летней кухне семьи Шаповаловых, приехавших в город после войны. Там он дождался переселения Шаповаловых в новый дом на другом конце города, а сам попал под разграбление окрестными пацанами, вместе с другим брошенным за ненадобностью добром.

Я и мой приятель Серега обнаружили его вместе с книжками, среди которых была «Сильна, как смерть» Мопассана с ятями. «Сильна, как смерть» досталась мне, а Серега потащил домой старинный стул с блестящими накладками на углах и замысловато изогнутой спинкой и ножками. Мать, конечно, погнала Серегу с этой грязной рухлядью, и Серега отволок стул в другой подъезд, к деду Семену Козлову, одному из братьев-близнецов, притащивших его за невесть какой надобностью из далекой Европы.

Видно, чем-то памятен был деду Козлову тот стул или стал памятен теперь, когда оказался перед глазами после тридцатилетнего отсутствия, потому что в свое время расстался он с ним довольно легко, не жалея. А может, просто поразился дед Козлов путям, которые свели его с этим куском обработанного дерева, развели и свели вновь, на излете его жизни, в которой всякое бывало, в том числе и не менее удивительное.

К чему я вспомнил всю эту древнюю историю? Да к тому, что точно такой же старый и гнутый, растерявший бронзовые накладки стул увидел я под торговцем овощами на рынке Кармель в Тель-Авиве, мужиком сильно немолодым и явно не европейского происхождения. А рядом с ним стоял его черноглазый внук и с интересом, должно быть, размышлял, чего это толстый «русский» дядька так уставился на его деда. Хотел я было спросить, какими путями прибыл сюда тот мужик в черной кипе и стул под ним, да раздумал. Какое нам, в сущности, дело до извилистых путей, которыми Всевышний сталкивает и разводит во времени и в пространстве людей, их вещи, их непростые и нелегкие жизни? И зачем Он беспрестанно помешивает ложкой в этом густом и крепкопахнущем супе, который мы привыкли называть Бытие.

Да разве нам понять, когда мы и друг друга-то понимаем редко?