Современное отношение к метафизике иногда переносится с трудом. Они флиртуют с нами, но когда доходит до дела, начинают говорить языком науки. В начале двадцатого века, возможно, было полегче; тогда, по крайней мере, еще существовали глухие уголки, где люди все еще верили, что земля плоская, и даже не могли словами выразить свою веру в Бога и Дьявола… кстати, если приглядеться к формам, в которые облекала Бога и Дьявола человеческая фантазия, они на удивление схожи. Бог и Дьявол — одного поля ягоды, разве что в тех случаях, когда кровопролития и эпидемии исходят, как люди думают, от Всемогущего, они называются «испытания». На нас же сваливают все, что, по их догадкам, не подходит под категорию «испытаний».
Впрочем, мы говорим это, совершенно не желая показаться надменными, нам не кажется важным придавать такой большой вес именно двадцатому веку. Это всего лишь один век среди тысяч других, капля в море времени. И если ты все время плаваешь в этом море, ничего удивительного, что иногда путаешь одну каплю с другой.
Все время… Вот, кстати, еще одна проблема, помимо формы — время. Время нас смущает более всего — многотысячелетний календарь с отрывными листками, они перемешиваются между собой, тасуются и снимаются, так что в конце концов ничто ни с чем не вяжется. Причинно-следственные связи, как метко сказал в начале века Распутин, для тех, кому нужен Бог. Для существа с нашей широтой кругозора причины и следствия — чистейшей воды иллюзия. Все происходящее, например, в какую-то определенную субботу — всего лишь чисто технический результат иных событий, произошедших в следующую субботу (то есть вызвано фактом, имевшим место в будущем)… понятно, что в таких замысловатых условиях понятия причины и следствия теряют смысл… Вот о чем мы обычно думаем в ожидании следующей встречи, как сейчас, например. На тридцать четвертом этаже.
И пока этот хаос причинности разыгрывается во всех возможных направлениях времени, мы пытаемся бороться с самым главным нашим врагом — скукой. Более всего мучит нас скука. Одно время находили мы развлечение в театре (Тертуллиан прав в этом пункте). Но если вы видели греческие драмы и трагедии, то, в принципе, вы видели все; все остальное — лишь вариации. В бани мы совсем перестали ходить — гигиена все ухудшается. Таверны… что ж, таверны пока себя не изжили. Но в основном сидим мы у какой-нибудь речки и пытаемся ни о чем не думать. Там-то нас легче всего и встретить. На скамеечке на берегу ручья. Если это зима, то на руках у нас меховая муфта.
Другая наша проблема — запах. Он сопутствует нам, сколько мы себя помним. Возможно, это особая железа; периодически мы вынуждены пользоваться одеколонами и духами в большом количестве, что не достигает своей цели, поскольку возбуждает излишнее ольфакторическое внимание, хотя и другого рода. Но с возрастом, слава богу, учишься примиряться со своими недостатками, а иногда даже и считать их достоинствами.
Но от скуки никуда не уйдешь, и постепенно становится все хуже. Конечно, мы постоянно боремся со скукой, разрабатываем стратегические системы… медитация, например. Еще один вариант — люциферовы письма (вот как это, например, то, что вы читаете сейчас), письма от нас к людям, дабы привлечь внимание к какой-либо проблеме. Третья возможность — углубленное изучение истории и математики… Но что удивительно — и в первую очередь удивительно для нас самих — по-прежнему в борьбе со скукой очень высоко котируются азартные игры. Это удивительно потому, что в нашем случае совершенно отсутствует главный момент игры, момент азарта. Это решающим образом отличает нас от, например, юного Коли Рубашова. О каком азарте может идти речь, если постоянно выигрываешь… И все же это именно то, что мы испытываем: азарт.
Подумать только — за все эти годы мы все еще не наигрались в скат, баккара, в тотализатор… Вращающееся с тиканьем колесо вызывает в нас необъяснимое чувство счастья, иной раз даже плакать хочется. Или лотерея — поставьте перед нами блюдо с четырьмя тысячами билетов, и мы уверенно, без дрожания рук, вытянем самый большой выигрыш. Или в казино, в окружении прекрасных человеческих самок… это, кстати, совершенно несомненно: девушки не имеют никакого иммунитета против тех, на чьей стороне удача, успех и уверенность, история не устает давать нам бесчисленные примеры этого феномена, начиная со змея в саду…
Кстати, о змее: отклонимся немного в сторону и признаемся, что мы испытываем определенную слабость к теории офитов[60]касательно этой рептилии. Офиты считали, что змей в раю был посланным Богом секретным агентом с целью дать людям кое-какие запретные знания. Запретные с точки зрения Демиурга, разумеется, потому что Демиург распоряжался всем в раю, и ему удалось с помощью нехитрых волшебств и высокопарных заклинаний втемяшить в глупые головы первых людей, что именно он и есть высший Бог, хотя он был всего лишь создателем материального мира. Истинный же Бог, рассуждают офиты, это чистый дух, как и его царство — царство духа. Змей был его посыльным, получившим задание рассказать людям о злокозненной материальной империи, созданной Демиургом, и таким образом начать нелегкий путь к спасению. Все это, конечно, не так, но нам нравится эта история, потому что она, во-первых, от начала и до конца построена на моральных принципах (если таковые вообще существуют), а во-вторых, в определенной степени возвращает змию, этому несправедливо поруганному пресмыкающемуся, его утраченную репутацию… а репутация похожа на любовь, это известно любому младенцу — она создается долго и трудно, а теряется моментально.
Интересные вещи вспоминаются… Возьмем, к примеру (далее следует правдивая история!), хотя бы тот сад, виноградники, чистейшие родники. Ночь, звездное небо, воздух пахнет благовониями, жареным барашком, финиками, магнолиями. Мы поднимаемся по холму… ночь как ночь, если не считать празднеств в городе, мы просто хотим подышать немного свежим воздухом — и в темноте натыкаемся на трех спящих после чрезмерных возлияний мужчин. Мы осторожно перешагиваем через них — это же в высшей степени невежливо будить незнакомого человека, особенно если он крепко выпил. Мы подымаемся все выше по обсаженной финиковыми пальмами тропинке и оказываемся у стены. А за стеной стоит на коленях человек с вьющимися волосами. Вид у него совершенно безумный — скорее всего, после какой-нибудь душераздирающей любовной ссоры, снова предполагаем мы. Он стоит на коленях, прижимается лицом к сухой траве и шепчет на довольно-таки деревенском, скорее всего северном диалекте: «Отец, Авва… я больше не могу… пронеси мимо эту чашу, отец… я больше не могу!» Пьяница, думаем мы, что ж, тогда все легко объясняется, особенно в это время суток… Но мы видим, как он встает с колен, дрожа от смертного страха, и, плача и спотыкаясь, бредет к тем троим, на склоне и, увидев, что они спят, приходит в ярость и начинает их распекать. Бог с ними, думаем мы, мы же хотели всего-навсего подышать свежим воздухом, это необходимо после тяжелого дня переговоров с римским прокуратором, мы хотели просто подышать, поэтому мы сворачиваем к южной стороне горы, но, не успев обойти вершину, натыкаемся на колонну солдат из замковой стражи, топающую, не разбирая дороги, прямо по виноградникам. Поскольку мы понимаем, что побыть в покое не удастся, а делать нам абсолютно нечего, мы присоединяемся к солдатам и, захваченные их воодушевлением, идем с ними. Таким образом проходим мы еще метров двести, солдаты зажгли факелы, чтобы лучше ориентироваться в темноте… проходим мы эти двести метров и останавливаемся у высоких пиний. Там, в колеблющемся свете факелов, видим мы тех троих, что только что спали на склоне, теперь они не одни, появился еще народ, и мужчины и женщины, что само по себе необычно в этом городе — мужчины и женщины вместе, да еще в такой час — и во главе тот, что преклонял колена. Он выглядит куда более собранным, лишь сильней ужас на лице, и нам становится ясно, что он совершил какое-то преступление и сейчас замковая стража отведет его в тюрьму. Из чистого любопытства протискиваемся мы вперед, где уже началась потасовка; один из тех троих, что спали на Масличной горе, полусонно машет мечом.
