Я подхожу к ним и бью того, кто пинает немца в голову. Бью прямо в лицо, бью сильно. Никакой паники; я хочу сломать ему нос. Я снова сжимаю кулак, бью еще раз. Он отскакивает назад, держась руками за голову, наполовину от боли, наполовину от удивления. Он с меня ростом и немного моложе, но он мудак. Только трусы или психи могут часами пинать лежачего. Запинать лежачего до смерти. Меня бесят такие вещи. Если ты считаешь себя сильным, тогда иди вперед и доказывай это. Такие пидоры только и ждут падаль, как гиены. Их не бывает впереди, когда идет махач, зато чуть что не так, они съебывают первыми. Это просто два мудака. Во время войны они истязали бы пленных и насиловали женщин. В общем, скам. Среди чего угодно бывают отбросы. Во всем нужно следовать принципам.
Второй оборачивается и кричит, что они англичане. Думает, что я перепутал их с крафтами. Я кричу ему «иди на хуй» и заряжаю по яйцам. Он уворачивается, и удар не достигает цели. Я пытаюсь ударить его ногой в лицо, и он отпрыгивает назад. Он — лох, он не достоин называться англичанином. Он хватает своего приятеля и уводит его. Я смотрю, как они уходят, потом смотрю на немца. Он еще двигается, пытается ползти. Я переворачиваю его и вижу, что лица просто нет, только кровь и сопли. Мне сразу вспоминается рассказ Гарри пару недель назад, как раз когда мы удолбились с Родом. Удолбились в хлам, а Жирный нес всякую ерунду, как обычно. Он тоже дул с нами, но, наверное, так волновался из-за предстоящей поездки, что шмаль его просто не брала. Он начал говорить о том, как он представлял себе лицо застреленного Болти. Можно ли, интересно, было различить черты, или ничего, остался только череп. Я не хочу сейчас думать об этом, потому что это пиздец. Мне не нужна паранойя, но те слова Гарри почему-то запали в душу. Сейчас я смотрю на лицо, которое может быть чьим угодно.
Я нагибаюсь и поднимаю парня. Ставлю на ноги, придерживая за воротник. Вначале он шатается. Его ноги дрожат, но понемногу он оживает, как перезапущенный компьютер. Виснет на мне. Понимает, что я не собираюсь его бить. Думает, наверное, что я местный. Он не очень-то легкий, и я то ли отвожу, то ли отношу его к кирпичной стене. Он опирается на нее и стоит, переводит дух. Достает платок из кармана и вытирает кровь. Собирается с мыслями. Смотрит на меня, потом смущенно отводит глаза. Я проверяю пульс у него на виске, потом смотрю в ту сторону, откуда еще доносятся крики и звон стекла. Наши идут дальше, разносят один магазин за другим. Там еще вспыхивают какие-то драки. Рэмпэйдж продолжается. Я должен догнать остальных, потому что мне дорога каждая секунда кайфа.
Я стою рядом с ним примерно минуту. Шум постепенно затихает вдали, и вот уже мы вдвоем на пустой улице. Внезапно мне начинает казаться, что я в каком-то мертвом городе. Все торопятся принять участие в махаче, только мы остались сзади. Я снова смотрю на молодого; он стоит, наклонившись вперед. Похоже, собирается блевать, но нет. Снова идет кровь, но это всего лишь сломанный нос, ничего серьезного. Хотя хуй знает, может быть, еще что-нибудь сломано, или какое-нибудь внутреннее кровоизлияние или еще что. Он выпрямляется, выглядит уже получше. Начинает говорить что-то, но я качаю головой, смеюсь и ухожу. Я тороплюсь догнать Марка, Картера и остальных парней.
— И когда на войне это случается с тобой, как со мной, когда весь мир сходит с ума и миллионы погибают по всей планете, тебе приходится решать самому. Я видел ползущего немецкого подростка и автомат в его руках. Может быть, он собирался бросить оружие, а может быть, нет. Я выстрелил первым, хотя мог бы просто выбить у него автомат, но даже не подумал об этом. Я видел людей с развороченными мозгами, выпотрошенными кишками, зовущих своих матерей. Людей с оторванными и оставшимися лежать в грязи яйцами и вскрытой грудной клеткой, в которую стекала дождевая вода. Кастрированных шрапнелью и истекающих кровью. Многие из них даже не были мужчинами. Да я и сам был тогда ребенком и мало что знал о жизни, и когда я увидел мальчика, я даже не попытался подумать. Может быть, я совершил преступление. Я выстрелил ему в голову, и она разлетелась на части. Я просто изрешетил его пулями. Не знаю, сколько раз я выстрелил, там хватило бы и одного патрона. Потом я проткнул его штыком, но он уже был мертв. Я воткнул штык раз десять, не меньше. Он был еще моложе, чем я, он остался лежать в грязи, а я побежал вперед. Вряд ли его даже похоронили. Наверное, он был храбрым парнем и заслуживал лучшей участи. Я оставил гнить его труп. Тогда я был сумасшедшим и свирепым, я убил бы любого. Я жил и думал обо всем. Я женился на женщине из концлагеря, я ненавидел тех, кто ее насиловал там, тех, кто отдавал приказы, тех, кто в ответе за все изнасилования, убийства, пытки и эксперименты. После войны я постоянно думал об этом, но так и не пришел к какому-нибудь выводу. Я видел Манглера, но что я мог сделать? Никто не хочет вспоминать об этом. Шла война, и случались плохие вещи. Я не ищу оправданий; я всегда вспоминал того мальчика, и я вспоминаю его сейчас. Везде была грязь. Но я был верен присяге. Может, все могло бы быть по-другому, я ни в чем не уверен, и это самое худшее. Когда по телевизору я вижу встречи ветеранов войны, как они трясут друг другу руки, я думаю о том, что я вполне мог бы там встретить того парня, с женой, детьми и внуками, если бы не убил его. Я мог бы сидеть с ним в немецком парке и пить пиво. Но я не знал бы, что ответить, если бы он сказал мне «спасибо».
Я слышу звонок, я беру чемодан и открываю дверь. Моя дочь отвезет меня в аэропорт. Я рад, и моя голова ясна. Каждый выбирает сам, и в молодости ты думаешь, что все изменится к лучшему, но ничего не меняется. Потому что не меняемся мы. Мы сражаемся, убиваем и создаем новые жизни. Это английский путь; больше того, это путь всего мира. Когда ты стареешь, то понимаешь, что все должно быть не так, но это нельзя объяснить словами, и потом, никто не станет тебя слушать. Старики не в счет. Жизнь продолжается, и слова никому не нужны.
Слова не нужны в этом генеральском бункере, в каменных коридорах, где никто не слышит криков истязаемых проституток. Никто не слышал, как умирал Болти, только одна женщина все видела из своего окна, и Гарри хотел отомстить, потому что жизнь несправедлива, а на экране он видел путь вперед. В жизни он бессилен, в жизни, но не здесь. Игра предлагала волшебный мир, где никто не задавал вопросов, и все силы могучей супердержавы были брошены на уничтожение мразей за горизонтом. Гарри направил свою злость в новом направлении.
«Специальная Миссия» — прекрасная игра, и Гарри быстро набрал приличное количество очков, глядя, как его ракеты разрушают дома, Персидский Летчик перемешал все мысли, и он вспомнил историю времен Первой мировой, как стороны заключили перемирие на Рождество, англичане и немцы побросали винтовки и вместе стояли на нейтральной полосе, пили пиво и играли в футбол. Это была известная история, потому что потом солдаты отказались стрелять друг в друга. Их заменили, конечно, и на следующий год уже никто не хотел брататься с противником. Гарри нажал кнопку и уничтожил военный корабль, поражаясь тупости офицеров, ведь если ты видел своего врага и знаешь его лично, ты не сможешь его убить. Сейчас все гораздо проще, сейчас есть ракеты, мир вообще можно завоевать одними лишь товарами широкого потребления, Гарри особенно хорошо понимал это, потому что он помнил Ники.
