— Вы хотите сказать… Значит…
— Ну конечно — ваши чудесные способности объясняются вашей непорочностью. Не спрашивайте, почему это так, и будьте благодарны за свой дар.
— И Розета такая же, как я?
— До определенной степени вы с ней похожи. Но она не может противостоять… я имею в виду физическое влечение. Не попрекайте ее этими небольшими радостями, у нее много хуже, чем у вас, со здоровьем, а способность видеть прошлое выражена куда слабее. Впрочем, не беспокойтесь, вы в холостяках не останетесь. Когда мне больше не понадобятся ваши услуги, я непременно вас женю.
— Как насчет вдовушки? — хихикнул Прунслик. — Есть у меня одна на примете, молоденькая да пригоженькая; правда, ее старик еще жив, но одной ногой он уже в могиле. Может, подождете?
— Она не имела права обманывать меня.
— Розета? Как девушка, которая вас очаровала, разумеется, нет. Как жертва современной эпохи — да. Это маленькое предательство поможет ее мести и проторит дорогу восстановлению истины. Таково желание братства, и я надеюсь, очень скоро вы также станете желать этого.
— Что я говорил на этом самом чердаке?
— Вы бредили, однако сведения, которые нас больше всего занимали, все-таки сообщили. Вы продолжили рассказ, который не закончили в прошлый раз. Вацлав Газембурк, бывший уштецкий гетман и приближенный Карла, одним печальным утром 1377 года направился во вновь построенный храм при монастыре августинцев, только что посвященный Карлу Великому и Деве Марии, чтобы лично присмотреть там за вырезыванием на камне ритуальных знаков так называемого Святокарловского братства, что было основано им вместе с тремя благородными друзьями. В тот день там же объявился император, хотя его визит в эти места не был запланирован заранее — он намеревался почтить своим присутствием Святой Аполлинарий. Когда же император посетил Карлов и застал там на чердаке двоих мастеровых с их господином, которые выбивали на камне семь призраков ночи, он расценил это как осквернение святыни и наутро приказал повесить всех троих. Символы братства были разбиты. Весь чердак перестроили заново, храм вторично освятили. Единственное, что осталось на крыше — это водостоки, которые спустя сорок лет уничтожили гуситы. Я всю жизнь изучал наши семейные хроники, пытаясь понять, отчего Вацлав Газембурк лишился королевской милости и своей благородной головы, а узнал это от вас, чудесного дитяти, умеющего видеть прошлое.
Именно вы объяснили мне, что это было нелепым недоразумением и несчастным стечением обстоятельств. У истории свои игры. Даже такой прозорливый монарх, как Карл, тоже совершал ошибки. Семь каменных чудищ, заключенных внутри круга с молотком, должны были стеречь этот и шесть других храмов. Как вам известно, чудища на готических соборах чаще всего играют самую простую роль: отводят с крыш воду. Однако вид ухмыляющихся горгон и насупленных грифонов был придан им не из соображений целесообразности, а для того, чтобы они обрели охранительную мощь.
Мой предок был казнен, император Карл горько пожалел о своем опрометчивом поступке, жизнь пошла дальше. Главным храмом, под кровлей которого чуть позже появятся новые ритуальные символы и который даст имя новому братству, тремя оставшимися гетманами была избрана часовня на Скотном рынке. Во времена Вацлава IV возникло Братство Тела Господня, возникло, дабы оберегать храмы Нового Города и карать того, кто поднимет на них руку.
Око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, ожог за ожог, ушиб за ушиб, рубец за рубец. Сейчас самое время вернуть людей к тем заповедям, что дал им через Моисея Господь. Что лучше: погубить несколько неразумных, бездарных и аморальных архитекторов и чиновников — или позволить погибнуть всем нам, которых наверняка убьют варвары, сжимающие не узду, но автомобильный руль; удушит дым нашего собственного города? Так скажите же — что лучше?
Он умолк в ожидании моего ответа.
Я молчал, мои уста замкнул ужас — я боялся его, братства, самого себя. Я молчал, опасаясь издать хотя бы звук, несмотря на то, что несказанные слова жгли мне язык. Я закрыл глаза и попытался проглотить эти слова, но пищевод не захотел принять их, они застряли в горле, точно рыбья кость, и невыносимо кололи меня. И тогда я откашлялся и изверг их из себя в приступе сомнений и несогласия. Но это оказались слова одобрения. Матиаш Гмюнд не ошибался. Наконец-то мне был ниспослан учитель.
XXIV
Шагаю.
В родную тяжелую пыль я погружаю ступни.
Идти — только об этом я думаю.
С вами — об этом мечтаю.
Р. Вайнер
Меня точно вели на казнь — так это по крайней мере выглядело. Рыцарь из Любека шагал рядом со мной и молчал. Нас будто связывали невидимые узы. Прунслик держался позади и насвистывал. Возможно, он следил за каждым моим движением, а возможно, и бровью бы не повел, попытайся я сбежать.
Месяц поссорился с ночью, хотя и должен был нынче праздновать полнолуние; темнота казалась еще более бездонной, чем обычно. Я не узнавал знакомых улиц, из фонарей горел примерно каждый пятый. Я спотыкался о булыжники, вывороченные из мостовых, и дважды наверняка упал бы, если бы не Гмюнд, который вовремя меня подхватывал. Сам он с поразительной ловкостью обходил опасные места, как будто зная, где именно поджидают пешеходов такие ловушки. Мы никого не встретили, мимо нас не проехала ни одна машина. Да она бы и не смогла — дороги перестали уже быть таковыми. Посреди одной из улиц, кажется, Катержинской, появился черный курган, выше человеческого роста; от него воняло гарью.
Его пылающая вершина дымилась; сквозь бока, обмазанные глиной и обложенные деревом и листвой, просвечивало оранжевое пламя. Я не знал, зачем он здесь, и не осмелился спросить об этом, однако именно так я всегда представлял себе угольный кабан — костер для изготовления древесного угля. От едкого дыма у меня слезились глаза. К счастью, дул ветер, который быстро относил его в сторону. Один раз вдалеке взвизгнули тормоза, потом за темным домом, мимо которого мы проходили, взвыла — и тут же смолкла — сирена кареты «скорой помощи». Когда мы оказались возле здания полицейского управления, под ногами захрустело стекло. И стекла этого было много. Я присмотрелся. В здании не светилось ни одно окно. Только на стене у главного подъезда, дверь которого, к моему удивлению, была настежь распахнута, пылал факел. Дорога до Карлова заняла у нас не больше получаса.
На проспекте было тихо, на тротуарах — ни единой живой души. Уличное освещение здесь не работало — или же его кто-то отключил. Светились только некоторые окна жилых домов, а на улице царила тьма. Я вытянул перед собой руку и разглядел ее белые очертания, но дальше все тонуло в холодной черноте. Высоко над нами из нее выступали три купола храма. На фоне зеленовато сиявшего под холмом города они казались вырезанными из золотой бумаги — этакий сувенир с Востока, открытка «Стамбул ночью». Храм скоро получит свою первозданную крышу: три шатровые иглы, в три раза более высокие, чем само здание. Их будет видно даже с Градчан.
