– Боги не могут предсказывать, – ухмыльнулся Мученик, – но могут надеяться… и помогать своим любимцам!
* * *
Миронег понял, что проиграл, но сдаться не захотел.
Не смог.
Последние годы он только и делал, что боролся за независимость, не желая подчиняться ни князю, ни богу. Оттого ушел от Игоря Святославича, оттого не задержался у куманов Кончака, оттого посмел дразнить Хозяйку.
И склониться перед тварью, у которой не было ни имени, ни тела, Миронег просто не мог.
Хранильник взялся за рукоять меча, хорошо понимая, что так не победить. Странно, но умирать он собирался как воин, хотя и говорил все время, причем вполне искренне, что он не создан для битвы.
Хотел умереть как мужчина.
Гордо.
Меч легко вышел из ножен, рукоять легла в руку, как невеста в объятия жениха.
– Нет! – вскинулся араб с безумными глазами. – Нет!
– Почему? – осведомился Миронег.
Затем с его губ сорвалось несколько слов, причудливых, как время или любовь.
Любовь убивает, так говорил недавно Миронег священнику Кириллу. И слово тоже обладает силой смерти.
Возможно, против оживающего зла знания хранильника слабы, но Абдул Аль-Хазред был только рабом Неведомого бога. Он не успел даже броситься на возникшего из ниоткуда врага, слово остановило его, как каменная стена, и иссушило, как летнее солнце пруд. Араб захрипел, вздрогнул и рассыпался мириадами песчинок, став тем, кем он должен был быть уже несколько лет, – грязным облаком песка и пепла.
– Прах есть и в прах возвращаешься, – проговорил Кирилл.
– Не все так просто, – заметил Миронег и шагнул к идолу, занеся меч над головой.
И окаменел.
Паломник, стоявший на коленях у стены святилища, увидел, как Миронег взмахнул мечом.
Но он направлял удар не на каменного идола.
На его месте, огромный и величественный, возвышался Тот, кого не принято называть по имени. Темный, широкоплечий, с яркими светящимися зелеными глазами, зрачки которых, по образу змеиных – символично! – были не кругами, но щелями.
Лезвие меча было короче когтя на самом маленьком пальце на лапе чудовища. И хранильник, такой мудрый и уверенный в себе, стал вдруг жалким и смешным, как впавший в истерику самоубийца.
И паломник уверовал.
Он, приехавший в Тмутаракань за платом Богородицы, посвятивший жизнь служению Господу, с момента взросления искал силу, к которой не страшно было прикоснуться, получить защиту. Кто мог быть сильнее Господа? Паломник не мог ответить на этот вопрос и стал христианином. Его соотечественники говорили иначе, утверждая, что есть иная сила, не слабее божественной. Но если так, отчего же тогда лукавому не строили храмов?
Теперь он знал ответ на этот вопрос. Где мастер, способный воздвигнуть здание такому величию? Где умелец, осмелившийся бездушный камень превратить в статую, хоть как-то отражающую реальное могущество и власть?
Даже здесь, в убогом святилище, лишенном потолка, где покровом было только ночное низкое небо, затянутое облаками, противник Господа подавлял. Как назвать его? Левиафан, чудовище из бездны? Люцифер, звездой промелькнувший по утреннему небу? Или просто – Зверь, чье число сочтено, но не познано, ибо ум человеческий не может понять абстракцию, оттого среди математиков столько безумцев…
Сила и власть Господа и его противника равны, но Бог ушел из этого мира, оставив его на милость врага своего. При равной силе Люцифер был ближе, а значит, сильнее – ему и служить, ему и поклоняться!
Служить, следовательно, и помогать.
Оглянись Миронег, он бы узнал паломника. Им был тот самый болгарин Богумил, спасенный хранильником несколько ночей назад от объятий чересчур назойливой служанки-суккуба. Но Миронег не оглядывался; опасность была перед лицом, зачем смотреть в другую сторону?
Не смотрел назад и священник Кирилл. Он не понимал, отчего перестал двигаться Миронег. Испугался? Полно, способен ли языческий служитель на человеческие чувства? Околдован? Он, наделенный такой страшной колдовской силой, что от единого его слова люди рассыпаются в прах?
Так Кирилл и думал, когда сильный удар по затылку лишил его чувств.
* * *
Миронег оказался перед невидимым, но прочным препятствием, не пропускавшим к постаменту, где высился окровавленный идол. Более того, незримая стена не пускала и обратно, не позволяя шевельнуть ни рукой, ни ногой.
В движении же была жизнь. Миронег не чувствовал, но понимал, что неведомая тварь, пробивавшаяся сквозь камень идола на свободу, способна убить его прямо так, на расстоянии. И уже начала это делать.
– Тяжко? – услышал он спокойный голос сзади себя.
И тотчас он почувствовал, как крепкие ладони осторожно, но сильно отрывают его от невидимой ловушки, едва не ставшей его могилой.
Миронег обернулся и увидел пронзительные глаза и едкую усмешку под густой черной бородой своего старого знакомого.
– Князь Черный?
– Я же говорил – не ходи в Тмутаракань, – огорченно сказал давно умерший основатель Чернигова. – Говорил, но ты не послушал…
– Я сам себе господин!
– Хорошо ли это? И удобно ли?
Князь Черный покачал головой.
– Нет покоя даже после смерти, – пожаловался он. – Все то же – бои, кровь и гибель…
Князь помолчал, оглядываясь. Миронег, невольно проследовав за ним взглядом, удивился про себя, не заметив нигде священника Кирилла.
Святилище было пусто. Миронег, Черный да мерзкий истукан – вот и все насельники презренного места жертвоприношений.
– И его-то боятся наши боги?
Князь Черный не скрывал своего недоумения. Истертый камень не вызывал страха, скорее брезгливость, жалость. С такими чувствами смотрят зеленые юнцы на глубоких старцев.
– Не его. Того, кто внутри него.
– Так камушек-то с секретом, – протянул князь. – Ничего, расковыряем. А ну, молодцы!..
Из ничего у алтаря материализовались слуги, ушедшие со своим князем в курганную тьму. Несколько дружинников в устаревших, странных для взгляда Миронега доспехах окружили своего господина, как, видимо, было и в боях, когда все они были живы.
– Расковыряем? – повторил князь, оглядев воинов.
– Вестимо.
Один из дружинников, взвесив в ладони рукоять боевого топора, пошел к идолу, словно и не было для него непреодолимого для Миронега препятствия.
– Что остановит мертвого? – спросил князь Черный, отвечая на незаданный хранильником вопрос.
И они увидели что.
Чем ближе подходил воин к каменному богу, тем тяжелее шел. Видно было, как подгибаются ноги под тяжестью закованного в доспехи тела, как опускается рука с занесенным вверх боевым топором.
