Кончилось тем, что все вместе сели ужинать. Я втайне от попутчиков снабдил «душегубов» деньгами и велел убираться подобру-поздорову.
«Храбрость», наличие оружия и самоуверенность, невзирая на «юный» возраст, сделали меня лидером. Это проявилось в том, что теперь, раньше приказчика, мне подносили чарку, в остальном же отношения остались прежними.
Меня же все сильнее грызла тоска. На душе было пакостно, и не проходила боль в груди. Слишком сильно я прикипел к своей сельской простушке. Начал срываться с нарезки и глушить себя спиртным. Пил я значительно больше крестьян, однако облегчения от этого не наступало, напротив, накапливалось раздражение. С большим трудом мне удавалось сдерживать себя и не заводиться во время неизбежных мелких конфликтов, возникающих в пути.
Между тем, медленное движение постепенно приближало нас к родным местам, и всякие задержки и проволочки делались нестерпимыми.
По рассказам крестьян, молодая захаркинская барыня сразу проявила себя как «дошлая» хозяйка. Я вспомнил милую, скромную Анну Семеновну и пожелал Антону Ивановичу, чтобы из дошлой его жена не стала ушлой. Еще крестьяне рассказали, что на следующий день по приезде в деревню, она тут же взялась ревизовать хозяйство. Такая прыть губернаторшиной племянницы меня немного покоробила.
Глядишь, через годик-другой начнет хлестать сенных девок по щекам, научится помыкать мужем, станет тиранить детей, скопидомничать и откладывать грошик к грошику на покупку нового имения.
Путешествуя с крестьянами в статусе, так сказать, дворового человека, я увидел их жизнь изнутри, начал вникать в беды и почувствовал на своей шкуре, что такое сермяжный армяк. Теперь меня не занимали проблемы грязных постоялых дворов и нерадивых станционных смотрителей, а волновали более жизненные вопросы, например, отношения с любым зачуханным стражником, непреодолимой скалой становящимся на пути.
Прабабушка Анна Семеновна, отправляя крестьян в Шую продавать лен, вряд ли представляла все трудности, которые их ожидали в пути. По моим подсчетам, после всех дорожных поборов, от заработков у крестьян не должно было остаться ни гроша. Грабил их всяк, кому ни лень. Остановит, бывало, будочник наш караван и требует подорожную.
— Это какая буква?! — кричит он на приказчика, держа документ, по своей неграмотности, вверх ногами. — Да я тебя с такой буквой ни в жисть не пропущу! Свертай с дороги, поедете в холодную!
Приходилось или откупаться, или делать многочасовой объезд строгого начальника. Когда я начал понемногу выходить из прострации, ситуацию удалось переломить. Как-то обозленный долгим разбирательством с особо корыстным стражем закона, привязавшимся к приказчику по поводу «нечеткой» печати, я решил вмешаться. Пока стражник витийствовал и гордился перед крестьянами, я надел на себя цивильный сюртук, нацепил саблю и, как черт из коробочки, выскочил из своей подводы.
— Тебе государева печать не нравится, подлец! — заорал я на опешившего солдата. — А шпицрутены тебе понравятся?! Да, я тебя запорю! Я тебя в Сибири сгною!
Будочник от такого напора смутился и попытался оправдаться, показывая мне подорожную:
— Печать-с… — начал, было, он.
— Молчать! — завизжал я. — Архибестия, архиплут, царскую власть порочишь!
Приставка «архи», как намек на что-то высшее, божественное, лихоимца испугала. Он начал креститься, после чего смущенно вернул приказчику подорожную.
— Я, ваше благородие, что, я согласно параграфу…
Я не дал ему договорить и опять закричал ломающимся голосом:
— Молчать, когда тебя спрашивают! Всех запорю!
В этот ответственный момент в игру включился приказчик. Он неожиданно повалился мне в ноги и запричитал:
— Не погубите, ваше превосходительство! Это не я, это он во всем виноват!
Солдат совсем обалдел и бросился поднимать шлагбаум. Мы тронулись в путь, а я долго еще грозил ему кулаком.
Мои спутники от такой шутки пришли в полный восторг. Теперь все стали ждать наезда очередного мздоимца, чтобы разыгрывать эту комедию на бис. Стоило мне начать разбираться с будочником, как все мои спутники валились в ноги, прося прощения и во всем обвиняя будочников.
Логики в этом не было никакой, но на вымогателей этот прием действовал безотказно. Тем более что величали меня «вашим превосходительством». Будочники боялись любого начальства не меньше, чем их самих боялись крестьяне. Так что стоило мужикам начать всем кагалом обвинять их во всех смертных грехах, даже не объясняя каких, у стражников срабатывал инстинкт самосохранения, и им делалось не до поборов.
За все время пути попался только один сверхпринципиальный вымогатель, на которого не действовали никакие наши ухищрения. Тогда я, выведенный из терпения, закричал:
— Вяжи его ребята! Повезем разбойника прямо к губернатору.
Ребята вскочили на ноги и с веселой яростью собрались связать часового. Только тут до упрямца дошло, чем это для него может кончиться, и он бросился мне в ноги, моля о прощении. Я дипломатично отошел в сторонку, а мои мужики за обещание похлопотать перед строгим генералом, содрали с него взятку.
Такие почти ежедневные представления очень веселили народ, пробуждая у него нигилизм и неуважение к власти. Зато теперь двигаться мы стали значительно быстрее, и вскоре добрались до Захаркина.
Мои самодеятельные актерские таланты сделали нас с крестьянами большими приятелями. Обращались они ко мне теперь только «ваше превосходительство». У нашего замордованного всевозможными властями народа от века выработалась такая стойкая ненависть к начальству, что унижение последнего до наших дней воспринимается как праздник и подарок судьбы.
Мне такие однообразные шутки быстро наскучили. Однако дорога была так уныла и скучна, что я невольно поддавался на уговоры разыграть очередного лиходея.
Только раз за все время пути мне довелось по-настоящему повеселиться. Уже недалеко от Захаркино мы свернули с большой дороги в деревню, где приказчик оставил занедужившего «животом» возчика, вместо которого я фигурировал в проездных документах.
Дело было к вечеру, и было решено там же и переночевать. Мужик уже давно выздоровел и был рад нашему приезду. Мы же, как говорится, нежданно попали с корабля на бал. Не успели возчики разнуздать лошадей, как нас всех пригласили на праздник в столярную избу с кое-как выметенной стружкой и некрашеными лавками вдоль стен.
Она была просторна и плохо освещена сальными огарками свечей и дымными лучинами. Воздух был вонючий и удушливый. Большая комната оказалась полна людьми, наряженными в медведей, индеек, журавлей, стариков и старух. Первым делом мне захотелось выйти на свежий воздух, но бродить одному по чужой вечерней деревне было скучно, и я решил ненадолго остаться. И уже через пятнадцать минут был очарован тем, что здесь делалось.
Сколько было истинной, искренней веселости в этих деревенских игрищах! О том, что здесь происходило, можно говорить только высоким слогом. Я даже поверил французскому писателю Сент-Экзюпери, который говорил, что если бы мы услышали народную музыку шестнадцатого века, то поняли бы как низко пали.
