К этим скудным фактам сводились все мои сведения. Что дальше сталось с ним, где он укрылся, как зарабатывал на пропитание, жив ли он еще или умер — все это принадлежало сфере умозрительных спекуляций. Но теперь, спустя два с лишним десятилетия после бегства, призрак моего жестокого и жалкого отца вновь вернулся терзать мою жизнь.
Казалось очевидным: «NEVERMORE», выведенное кровавыми буквами на месте каждого убийства, намекает на унижения, пережитые отцом в тот давний вечер. Но кто же в таком случае виновник этих страшных злодеяний? Неужели он сам — жив и спустя столько лет возвратился отомстить уцелевшим свидетелям его позора? Хотя подобный вывод нельзя было отвергнуть с порога (будь он еще жив, моему отцу сравнялось бы пятьдесят семь лет, и физически он был бы еще способен учинить подобные бедствия), но как включить в эту теорию зловещую женскую фигуру, неоднократно мерещившуюся мне?
Эта загадки заставили меня полностью забыть о времени, как вдруг из-за стены, отделявшей мой кабинет от кухни, послышались знакомые звуки — приглушенные шаги, скрип половиц, перестук тарелок. Глянув на часы, я обнаружил, что время близится к шести утра. Доносившиеся из кухни звуки тем самым вполне объяснились, ибо я сразу же сделал вывод, что неустанная в своих заботах о близких Матушка уже поднялась и принялась за утренние свои хлопоты.
Вскочив на ноги, я выбежал из комнаты и ворвался в кухню, внезапностью своего появления вызвав у Матушки, которая как раз разжигала плиту, негромкий возглас изумления.
— Ох, Эдди! — выдохнула она, хватаясь рукой за пышный бюст. — Ты чуть не насмерть меня испугал! — Слегка отдышавшись, она добавила: — Давно ли ты проснулся?
— Вчерашние события повергли мою душу в такое смятение, — ответил я, — что — перефразируя слова Стратфордского Лебедя — благодатный сон не смыкал мне век и чувства в забытье не погружал.[76]
— Господи! — воскликнула она. — Выходит, ты совсем не спал сегодня? — Я признал, что мои слова можно истолковать в таком смысле. — Бедный мальчик! — продолжала она. — Ты, наверное, страшно устал. Садись за стол, и я сварю тебе славную чашечку чаю.
Подчинившись ее приказу, я опустился на привычное место, а добрая женщина тем временем поставила на растопленную плиту кастрюльку с водой и принялась расспрашивать о несчастье, приключившемся в музее.
— Там был убит человек, — подавленно отвечал я. — Убит столь изуверским способом, столь нечеловечески, что подробное изложение деталей наполнило бы вашу душу ужасом и отвращением.
— Какой кошмар! — вздохнула она. — Но тебе к чему вмешиваться в эти ужасные преступления?
— До сих пор тайна их остается неразгаданной, — сказал я, — но мои неустанные усилия позволили мне в конце концов обнаружить улику, которая, возможно, наведет нас на след.
— Что же это за улика, дорогой? — поинтересовалась тетя.
— Природа ее такова, что оценить ее смысл и значения я смогу только с вашей помощью.
— С моей помощью? — удивилась она.
— Да, — подтвердил я. — А теперь, дорогая Матушка, присоединяйтесь ко мне за столом, и я расспрошу вас о том человеке, о котором мы почти никогда не говорили. Я подразумеваю вашего старшего брата, отца, давно покинувшего меня — Дэвида По.
Мое заявление вызвало на простодушном лице Матушки гримасу неподдельного изумления.
— Да что тебе понадобилось знать о нем? — спросила она.
— Все, что вы сможете поведать мне об причинах, побудивших его презреть наиболее священные, первородные узы супружества и отцовской преданности и бросить на произвол судьбы юную супругу с младенцами!
Удивление на лице Матушки сменилось выражением глубокой печали. Очевидно, постыдный поступок брата и спустя столько лет оставался источником мучительной скорби для этой чистосердечной женщины. Огорчение дражайшей моей Матушки спазмой сочувствия отозвалось и в моей груди. И все же, как ни противно было моей душе причинять ей хоть крупицу страдания, безвыходное положение понуждало меня упорствовать в расспросах.
А потому я настаивал, чтобы Матушка села подле меня и рассказала все, что ей известно про обстоятельства, сопутствовавшие исчезновению брата. Однако прежде, чем она успела выполнить мою просьбу, горшок на плите начал испускать знакомое всем бульканье закипающей воды. Матушка со вздохом облегчения отвернулась от меня, словно получив желанную передышку, и с нарочитой неспешностью принялась заваривать две чашки чаю. После излишне растянутой паузы она перенесла чашки на стол, поставила одну передо мной, а сама опустилась на стул напротив меня. Она еще потянула время, пока дула на пышущий паром напиток, сделала несколько осторожных глотков, похвалила насыщенность и аромат заварки.
Наконец, не находя больше поводов для отсрочки, она горестно взглянула на меня и простонала:
— Ох, Эдди, не могу я дурно говорить о своих родных, о старшем брате, которого я очень любила в детстве! Он был такой отважный — такой красивый! Совсем как ты, мой дорогой мальчик! — Она протянула руку и ласково погладила меня пальцами по левой щеке, похлопала нежно и продолжила свой монолог: — В моих глазах даже пороки Дэвида превращались в достоинства. Он был страшно упрям. Когда он отказался учиться на юриста, отец был сокрушен. Но мне эта решимость казалась такой прекрасной, такой героической.
— Понимаешь, Дэвид верил, что рожден для сцены, что в качестве актера он достигнет бессмертия.
— Вы когда-нибудь видели его на сцене? — спросил я.
— Один лишь раз, — со вздохом призналась добрая женщина. — Здесь, в «Новом театре» Балтимора, в очень забавном спектакле.
— «Себастьян Барнуэлл, или Наглый жених»? — уточнил я.
— Возможно, — ответила Матушка. — Я уже не помню названия. Но выступление твоего отца помню отчетливо, словно это было вчера. Я так разволновалась, когда он вышел на сцену одетый английским джентльменом. Воплощение аристократической мужественности! Он произнес лишь несколько слов, однако в моих ушах они звучали сладчайшей поэзией. Но зрители! Они топали, свистели, выкрикивали непристойные оскорбления! Бедный Дэвид! Я видела, как он покраснел, сжался от унижения. В тот миг я была близка к исступлению. Правда, Эдди, будь у меня оружие, я бы, кажется, заставила его мучителей умолкнуть навеки. В ту пору в моих глазах брат не мог сделать ничего дурного.
Пристально всматриваясь в лицо Матушки, я отметил необычное явление: ее черты, всегда выражавшие либо блаженное спокойствие, либо глубокую материнскую заботу, исказились, превратившись в бледную маску. Вместо обычного здорового и чистого румянца лицо ее пошло неровными розовыми пятнами, маленькие глазки горели возмущением, губы кривил гнев. Было очевидно, что воспоминание о провале брата осталось для нее источником крайне болезненных, желчных воспоминаний.
Прошла почти минута, прежде чем дар речи вернулся к ней. Глотнув для успокоения чаю, тетушка продолжала:
