это слово союзники, как еще продолжали называть себя четыре державы. “Союзники! – сказал Талейран. – Позвольте спросить: где мы? В Шомоне или Леоне? Разве мир не заключен? Разве идет война? И против кого?” Ему отвечали, что слово «союзники» нисколько не противоречит существующим отношениям и что оно употреблено только для краткости. “Для краткости, – возразил Талейран, – нельзя жертвовать точностью выражения”».
Таким образом, все усилия Талейрана были направлены на то, чтобы рассорить бывших союзников, и для этого он выбрал велеречивый девиз: законность и равноправие. За этим девизом скрывалось стремление уравнять победителей и побежденных и с ловкостью фокусника добиться, чтобы Франция из виновницы, покорно ожидающей наказания и расплаты за свои грехи, превратилась в строгую наставницу, надзирательницу и обвинительницу. Поэтому Талейран только и делал, что твердил о законности и настаивал на том, чтобы на конгрессе распоряжались не только четыре великие державы, но и малые, насильно втянутые в войну Наполеоном имели право голоса. Выставлял себя их защитником и покровителем. Возмущался тем, что Англия, Пруссия, Австрия и Россия, страдая манией величия, не слышат или не хотят слышать, что им говорят другие, стараются во всем задавать тон, а при этом ни один вопрос толком не подготовлен, не проработан, во всем царит хаос и произвол. Как можно совещаться в таких условиях!
Так он шептал, обиженный, обделенный вниманием, но для главных участников конгресса у него были припасены другие речи. Англии, Австрии и Пруссии он внушал, что нельзя допустить усиления России, что растущее влияние императора Александра на европейские дела пагубно для Европы и может обернуться великим злом, что перед лицом этой угрозы надо сплотиться. Талейран верно угадал, на чем сыграть – на тайном страхе Запада перед Востоком, на неприязни, нелюбви Европы к России. Эта нелюбовь неизбывна, неискоренима, метафизична, какими бы дипломатическими жестами, улыбками, выражениями дружбы, показным равнодушием она ни маскировалась. С Россией можно торговать, выгодно сбывать ей свои товары, везти тюки мануфактуры, предметы роскоши, дамское белье, чай, хлопок, можно заключать военные союзы ради борьбы с такими чудовищами, как Наполеон, и династические браки, но при этом никогда нельзя забывать, что она чужая. Как это просто! Вот мы сидим, и мы – свои, способны понять друг друга с полуслова, а она – чужая. Чужая со своей Сибирью, Уралом, бородатыми мужиками, избами и самоварами. Чужая, потому что ее не поймешь, не разгадаешь, не раскусишь, и это вселяет мучительную тревогу, от которой становится муторно, тошно, не по себе. Поэтому лучше всего сказать, что Россия дикая, варварская, нецивилизованная, и на этом успокоиться, больше к этой теме не возвращаться.
Так распалась коалиция, и был заключен тайный договор трех против одной: Англии, Австрии и Пруссии против России, – тот самый договор, который Наполеон, бежавший с Эльбы, обнаружил во дворце Тюильри и, довольный своей находкой, послал Александру. Талейран своего добился, это была блестящая дипломатическая победа, о чем он с гордостью и удовлетворенным тщеславием писал Людовику XVIII. Александр, еще не зная о тайном сговоре, чувствовал противодействие всем своим начинаниям, всем своим планам. Не получалось так, как он наметил: «Будет только справедливо вознаградить моих подданных за все принесенные ими жертвы». Никто не думал о справедливости, и все сразу забыли о чужих жертвах, лишь только понадобилось защищать свои интересы.
В перерывах между совещаниями устраивали балы, танцевали, веселились, пили шампанское, закусывали изысканными паштетами и экзотическими фруктами, флиртовали и шпионили. «Со дня открытия конгресса Вена превратилась в некую международную ярмарку, куда съехались со всех концов Европы коронованные особы и легкомысленные женщины, дипломаты и мошенники, принцессы и торговцы. В городе невозможно найти свободную комнату. Посол каждой страны держит целый штат осведомителей и осведомительниц, главная обязанность которых – наблюдать за другими нациями. Шпионы по случаю дополняют армию шпионов австрийской полиции. Тайные донесения скапливаются в кабинетах. Каждый праздник вызывает поток доносов. Самые очаровательные женщины пытаются, танцуя, болтая или предаваясь любви, выведать что-нибудь у своего партнера. В театральных ложах и альковах, между двумя улыбками или двумя объятьями соревнуются в добывании секретов. По сравнению с этими отрядами добровольных соглядатаев любимая племянница Талейрана Доротея, герцогиня Курляндская, и ее сестра, герцогиня Саганская, действуют как профессионалки».
Ах, милые герцогини, могу представить, как вы притворно жеманитесь, млеете, закрываете прелестные личики китайским веером, а сами держите ухо востро, действуете как профессионалки! Во всяком случае, так пишет современник (возможно, ваш недоброжелатель), а я, сопространственник, вновь пытаюсь соединить прочитанное с увиденным, прошлое с настоящим, иллюзию, причудливый мираж с действительностью. В этом соединении прошлое превращается в настоящее, а сам я, нынешний, настоящий, становлюсь тем, бывшим, танцующим мазурку на балу, а герцогиня Курляндская и герцогиня Саганская с непринужденной легкостью, напускной невинностью и простодушием выведывают у меня дипломатические секреты…
«28.04. 14 часов 14 минут. Едем в Верону на поезде, который идет в Мюнхен. Величественный Duomo в Падуе, палаццо, узкие улочки, руины Arena roma. 14 часов 28 минут. Остановка в Vicenza. На перроне монашка, стайка студенток».
Монахиня пожилая, полная, грузная, вся в черном, с четками в руках. Вот и Виченца, значит, скоро Верона, куда Александр отправился на конгресс осенью 1822 года улаживать испанские дела, да и греческое восстание против турок требовало неотложных мер, вызывало столько тревог и мучительных сомнений. Совещались, выясняли позиции, спорили, упрямились в главном и уступали в мелочах…
Ноябрь в Вероне выдался очень холодный, совсем зимний: мороз доходил до минус десяти. Итальянцы к такому не привыкли, прятались по домам, но Александр все равно совершал прогулки верхом по тем самым улицам, по которым идем мы. Узкие, пустынные, зимние улицы, стук копыт по мощеным мостовым и удалявшаяся фигура царя в седле: сейчас он скроется за поворотом, а затем неожиданно появится с другой стороны. Вот и пьяцца делле Эрбе, ее он особенно любил: здесь некогда был римский форум, а теперь нечто вроде рынка, прилавки под круглыми зонтиками, как и во времена Александра. Вот церковь Санта Мария Антика, куда он часто наведывался, а вот другая, тоже полюбившаяся ему, в готическом духе, – Сан-Фермо-Маджоре. Откроем дверь, заглянем вовнутрь: вот он присел на скамью, потирая озябшие руки, нахмуренный, озабоченный, уставший от словесных баталий; близорукие глаза чуть слезятся, и редеющие волосы зачесаны на лоб. Сквозь прорези окон льет тусклый зимний свет, и пар от дыхания рассеивается в воздухе…
О чем он думает? Не о том ли, в Вероне, говорил Шатобриану? «Не может быть более политики английской, французской, русской, австрийской; существует только одна политика – общая, которая должна быть принята и
