ночь сидел на ступеньках больницы. Курил без остановки и смотрел в одну точку. Он здесь один. И она там одна. И я…
— Наверное, вам есть, за что. — Спасаюсь очевидно излишним цинизмом. Смолин в ответ усмехается.
— Ты вроде добрая, но сучье что-то есть…
Никак не реагирую. Смотрю на него и редко моргаю. Определенно есть. В частности, благодаря вам.
— Мы ругались. Я в эти дни много раз прокручивал наши слова: мои и ее. Я сказал, что если все вокруг имеют к ней претензии, то дело скорее всего все же в ней.
Я уверена, что мой взгляд ничего не выражает: ни осуждения, ни удивления. Но услышь я что-то такое от своего отца — мне было бы очень-очень-очень больно.
— И если она не хочет жить по моим правилам — она может попробовать сама. И по своим.
Смаргиваю.
— Она попробовала…
Когда ловлю новый взгляд, вижу, что весы снова склоняются в сторону суки над доброй. Он смотрит на меня долго и молча. Потом встает. Делает длинную затяжку и выбрасывает сигарету в урну. Забирает мою из холодных пальцев. Не брезгуя, тянет в рот. Я слежу. Выпускает дым в воздух, а дальше командует:
— Зажуй мятной жвачкой, если будешь ехать в суд.
— Я разберусь.
Хмыкает. Мы стоим слишком близко и давно пора отойти. О чем уже разговор?
— Спасибо тебе, Юля. Ты не обязана.
— Я и не для вас это делаю.
Усмехается.
— Показалось, что добрая. Ты завтра приедешь?
Киваю.
— Я буду еще пытаться, но уже не уверена. Может ей будет лучше, чтобы я перестала…
Согласен Смолин или нет — не понимаю. Он просто смотрит на меня и думает. Я сжимаю мобильный сильнее, чувствуя повторяющиеся импульсы вибрации. Уверена на 99 %, что это моя любимая бойцовская собака. Но брать при отце Лизы не буду. Он тоже слышит и не требует.
За эти дни мы ни разу не обсуждали, как я оправдываю свои поездки перед Тарнавским. И я уверена, что вопросы у Смолина есть, но он их сдерживает.
— Когда всё закончится, я буду щедрым, Юля.
Закрываю глаза и не хочу открывать, чтобы снова увидеть его.
— До свидания.
Разворачиваюсь и выхожу на ведущую к воротам дорожку.
Еще по пути поднимаю трубку и успокаиваю Славу притворно-бодрым:
— Алло.
Хотя у самой в голове одна мысль: когда всё закончится, я хочу только чтобы Лиза не загремела сюда еще раз, потому что как бы там ни было, вас она любит.
Глава 41
Юля
Ты и так сделала больше, чем сделал бы любой другой человек, Юль. Ты можешь порвать все жилы, но если она не хочет — ты не заставишь.
Эти слова моего судьи особенно отчетливо звенят в ушах, когда я нахожусь в тишине больничной палаты.
Да, я приехала снова.
Лиза спит. Из коридора доносится писк какого-то аппарата. Насколько я поняла, по медицинским показателям ее уже должны были бы отпустить домой, но отец оплатил палату, чтобы дочь побыла тут подольше. Ему спокойней, когда она находится под присмотром.
И мне, если честно, тоже.
Я могла бы прислушаться к Славе и больше не приезжать. Рассказывая ему о том, как принесла Лизе очередной букет, не сдержалась — расплакалась. Происходящее делает мне больно. Перспективы — еще больней. Я в какой-то степени даже ненавижу свою упертую натуру, но приходит новый день — и я снова еду к ней.
Выбрасываю все цветы, которые, как оказалось, не доставляют Лизе никакого удовольствия. Не трогают. Не помогают.
Убираю опавшие лепестки и листики с опустевшего столика. Закончив, задерживаюсь у окна. Смотрю вниз, не зная, что делать дальше.
И речь не только о сегодняшнем приезде. А в принципе.
Чинить нашу дружбу сейчас бессмысленно. И это, пожалуй, ужасно. Меня снова догоняет ситуация, из которой нет беспроигрышного выхода. Но пугает меня не личный проигрыш, а последствия для людей, которых я всем сердцем люблю.
Оглянувшись, смотрю уже на Лизу. Она выглядит совсем беззащитной. Я хотела бы, чтобы и ей, и мне жить было просто легко. Я убедила себя, что вырвать ее из сердца не составит труда и будет правильным. Я даже заполнила зияющую дыру переизбытком чувств к Славе. Но… Это же так не работает. Ее уголок в моей душе всегда останется только ее уголком. Даже когда я стану для нее самой ужасной в мире предательницей. Хуже, чем сейчас.
Прерывисто вздохнув, подхожу к кровати. Могла бы устроиться в кресле, но сажусь ближе. На матрас.
Могла бы не касаться, но тянусь к ее руке. В вене нет катетера. К сгибу локтя не тянется тонкая трубка, но ее рука все равно по привычке лежит «правильно».
Я смотрю на расплывшиеся по коже синяки и горло сжимается. Мне ее жалко. Мне вместе с ней больно.
Касаюсь тонкой кожи. Глажу.
Качнув головой, шепчу для себя:
— Ты такая дурочка, Лиз. Такая дурочка…
На глаза наворачиваются слезы. Тяжесть предстоящих решений ложится на плечи полным весом. Она же давит грудную клетку. Собравшаяся слеза скатывается по щеке, я ее смахиваю.
— И я тоже дурище…
Склонившись, упираюсь в руку подруги лбом. Жмурюсь. Сжимаю зубы. Держу в себе то, чем ни с кем нельзя делиться. Взрослая жизнь отличается от детства необходимостью принимать неоднозначные решения и нести за них ответственность. Я шагнула во взрослую жизнь сознательно.
Чувствую движение руки. Сначала инстинктивно сжимаю, выдавая свой страх отпустить. Потом понимаю, что разбудила. Стыд топит с головой. Дернувшись, выравниваюсь. Отпускаю руку сама. Смотрю на Лизу с улыбкой, смахивая слезы.
Она в ответ — привычно уже безэмоционально. Молчит. Только я больше и не жду слов.
С моих губ срывается какое-то влажное:
— Прости. Спи. Я ухожу. Цветы выбросила, чтобы тебе не мешали.
Отталкиваюсь от матраса и правда хочу встать. Противно от мысли, что мои слезы могут выглядеть манипуляцией. И услышать новую порцию адресованного мне дерьма я не готова.
Нужно быстро выйти, спуститься в парк и там уже проплакаться. Принять, что возвращаться не стоит. Но даже отойти у меня не получается.
Уже на моем запястье смыкаются обретшие откуда-то силу пальцы. Я пытаюсь сделать шаг в сторону — они сжимаются сильнее.
Сердце реагирует ускоренным пульсом. Слезы временно сохнут. Поворачиваю голову и упираюсь во все такой же стеклянный взгляд. Не понимаю, чего она хочет. Что сделать. Чего нельзя…
— Я же просила не приходить…
Стою, как дура, и ни на что не решаюсь. Не могу ни кивнуть, ни
