считать себя передъ Александромъ Дмитріевичемъ въ чемъ-либо виноватою, что мое желаніе — желаніе женщины съ благородной натурой и безъ всякихъ предразсудковъ. Къ этому онъ прибавитъ, что такое добро не должно все-таки поглощать всего нравственнаго существа женщины, что элементу жалости не слѣдуетъ слишкомъ давать развиваться въ ущербъ высшимъ задачамъ женщины-гражданина. Все это будетъ умно, даже симпатично и… прѣсно. Но вѣдь я не поѣду къ Александру Дмитріевичу. Стало быть, нечего объ этомъ заводить и рѣчь».
Она прервала нить этихъ соображеній, вынула изъ бювара листъ почтовой бумаги и поставила число; потомъ опять задумалась.
«А если не говорить о желаніи проститься съ мужемъ (она такъ и выговорила про себя «съ мужемъ»), то нельзя или не къ чему говорить и о письмѣ. Скрывать?»
Лицо Катерины Николаевны подернулось опять легкимъ румянцемъ. Что-либо скрывать было для нея ножъ острый, по гордости и любви къ свободѣ.
«Но я вѣдь скрывала-же отъ мужа, вдругъ спросила она, — мои отношенія къ Борщову до самой той минуты, когда пришла къ нему въ кабинетъ объявить, что я не жена ему? Обмана, то есть грубой лжи, въ моемъ поведеніи не было; но искренности тоже не было. Быть можетъ, приходи я къ нему, какъ къ старшему товарищу, каждый вечеръ, и разсуждай вслухъ о моемъ сближеніи съ Борщовымъ…»
Она не докончила и встала. Ее точно испугало новое направленіе ея мыслей. И не за что ей было схватиться, что-бы удержало ихъ на этой наклонной плоскости.
«Я могу сказать Борщову о письмѣ къ Александру Дмитріевич у… Но я уже промолчала о «миссіи» Кучина. Съ перепиской будетъ, въ сокращенномъ размѣрѣ, тоже, что и съ планомъ поѣздки въ Ниццу. Довольно разсужденій!»
Минуту спустя она, съ разгорающимся лицомъ, писала скоро и порывисто, низко нагнувшись надъ бумагой.
Борщовъ вернулся къ обѣду. Онъ обыкновенно заходилъ въ кабинетикъ Катерины Николаевны предъ самымъ обѣдомъ. Но на этотъ разъ прошелъ прямо въ столовую, когда человѣкъ доложилъ ему, что кушать готово.
Катерина Николаевна вышла къ столу съ пылающими щеками. Это, разумѣется, бросилось ему въ глаза.
— Что ты, писала что-ли? осторожно спросилъ онъ.
— Писала, проговорила она, глядя на суповую чашку, изъ которой она въ эту минуту черпала. — Лизы нѣтъ? замѣтила она, поглядѣвъ на пустой третій приборъ.
— Вѣрно, матери совсѣмъ плохо. Ты была у ней вчера?
— Была.
— Какова она?
— Не хороша.
Въ головѣ Борщова мелькнуло нѣсколько вопросовъ. Онъ чувствовалъ, что Катерина Николаевна какъ-будто стѣснена, но не хотѣлъ ни о чемъ ее допрашивать.
А она, дѣйствительно, была стѣснена. Письмо она написала и оно вышло у ней очень теплое. Когда она его перечитывала, то чуть-чуть не разорвала, но внутренній голосъ прошепталъ ей слова кротости, и сознаніе чего-то похожаго на вину охватило ее.
Она не разорвала письма, а запечатала его. Съ этой минуты между нею и Борщовымъ выросло что-то, чего прежде не было. Говорить о своей перепискѣ съ мужемъ она рѣшительно не могла; но была-бы рада, если-бъ онъ самъ сдѣлалъ ей какой-нибудь вопросъ, позволяющій дойти до этого сюжета.
Вопросъ не являлся.
— Лиза скоро останется сиротой, выговорилъ Борщовъ не то вопросительно, не то утвердительно.
— Да, подтвердила Катерина Николаевна.
— Ты видѣла у Надежды Сергѣевны эту… Авдотью Степановну?
— Она не отходитъ отъ нея.
— Говорила она тебѣ что-нибудь насчетъ процесса?
— Какже. Она положительно надѣется выиграть.
— Какая привязанность въ этой женщинѣ къ Загаринойі А больше, кажется, ее ни на что не подвинешь!
— Я пробовала, откликнулась Катерина Николаевна, — но она отвѣчаетъ мнѣ все мистически…. говоритъ, что только Загарина и судьба Лизы и удерживаютъ ее «въ мірѣ», какъ она выражается… Мы съ нашей діалектикой безсильны съ такими натурами, закончила она и почти язвительно усмѣхнулась.
— Бѣда не большая! — замѣтилъ суховато Борщовъ.
— Ты ошибаешься! — вскричала Катерина Николаевна. — Это показываетъ, что мы съ тобой — жалкіе теоретики.
— Можетъ быть.
Разговоръ прервался.
— Тебя, кажется, очень разстроилъ этотъ Кучинъ? началъ нерѣшительно Борщовъ: — и зачѣмъ ты выслушивала его любовную исповѣдь? Все это, навѣрно, была комедія. Неужели ты будешь посредницей между нимъ и Тимофѣевой?
— Каковъ-бы ни былъ Кучинъ, отвѣчала Катерина Николаевна, — право, ей гораздо лучше выдти за него, чѣмъ искать midi à quatorze heures.[37]
— Не понимаю, какъ-бы про себя промолвилъ Борщовъ.
Катерина Николаевна ничего не сказала на это.
Конецъ обѣда прошелъ почти въ молчаніи. Въ первый разъ обоимъ было неловко. И ей и ему хотѣлось, чтобы Лиза пришла наконецъ; но Лиза не явилась. Вставъ изъ-за стола, они разошлись по своимъ комнатамъ. Катеринѣ Николаевнѣ одной сдѣлалось еще тяжелѣе, чѣмъ было за обѣдомъ.
Борщовъ боялся задать себѣ какой-нибудь вопросъ о своемъ супружескомъ счастьи, но онъ видѣлъ, что отъ него что-то притаили…
II.
Лиза не возвращалась домой, то-есть къ Борщовымъ, у которыхъ она жила уже около трехъ мѣсяцевъ, до поздняго вечера.
Она провела этотъ день не у одной матери. Надежда Сергѣевна таяла какъ свѣчка, и дѣвочка видѣла и сознавала это. Съ каждымъ днемъ она все больше и больше пріучала себя къ мысли, что вотъ скоро она останется безъ своей мамы. Она перестала даже плакать, сдѣлалась очень молчаливой и на переносицѣ у ней явилась морщинка.
Во время обѣда Борщовыхъ, Лиза шла изъ лечебнвцы, гдѣ лежала ея мать, къ Сашѣ Чернокопытову. Ея пріятель наканунѣ заболѣлъ.
Лиза нашла, что Сашѣ хуже, и даже начала дѣлать рѣзкія замѣчанія его отцу и матери. При ней пріѣхалъ докторъ. Она и съ нимъ вступила въ пренія. Докторъ назвалъ ее «глупой дѣвчонкой» и она очень огорчилась.
У кровати Саши она просидѣла до одинадцатаго часа. Съ нимъ начался бредъ. Въ бреду онъ произносилъ всякія англійскія слова. Интонація этихъ словъ казалась ей ужасно смѣшной; но она удерживалась и лицо ея принимало тот-часъ-же суровое выраженіе.
«Вотъ и онъ умретъ!» сказала она и цѣлые полчаса глядѣла на своего товарища неподвижными глазами…
Катерина Николаевна была еще въ своемъ кабинетикѣ, когда Лиза вернулась.
Ей отвели небольшую комнату рядомъ съ этимъ каби-нетикомъ.
Услыхавъ, что въ Лизину комнату кто-то вошелъ, Катерина Николаевна окликнула:
— Это вы, Лиза?
— Я, отвѣтила громко дѣвочка и, постучавшись въ дверь, спросила — къ вамъ можно?
— Войдите, пожалуйста, крикнула Катерина Николаевна.
Лиза вошла, не успѣвъ снять шляики и своей пеиз-мѣнной кофточки, изъ которой она сильно выросла.
— Я нынче такъ поздно вернулась, начала она болѣе объяснительнымъ, чѣмъ извинительнымъ тономъ.
— Мамѣ дурно? — спросила безпокойно Катерина Николаевна.
— Да, ей сегодня хуже, чѣмъ вчера… Я у ней была до пяти часовъ, а потомъ сидѣла у Саши…
— У вашего пріятеля?
— Онъ очень боленъ,
