чем будет упоминать.
– Она будет очень расстроена, если мы сожжем их.
– Она? Причем тут она? Какое она имеет отношение к ним… к нам? Между нами же все хорошо. Мы счастливы вместе. Ты счастлива со мной!? Ты ведь счастлива со мной? Правда? Прости, я знаю, что обидел тебя. Ты просила не говорить об этом, а я коварно проигнорировал твою просьбу. Прости меня. Собери всю свою доброту, четырнадцать лет наших усилий сохранить друг друга.
Она остановила меня взглядом и слабо покачала головой.
– Когда я уезжала в Германию семь лет назад, она спросила, смогу ли я выполнить одну очень важную для нее просьбу. Я ответила да, чтобы это ни было. Она сказала, что ты будешь писать, и просила сохранить все письма и, может так случиться, когда-нибудь потом пожелаю отдать их ей. Я сказала, что не смогу показать их кому-нибудь, даже ей, потому что они будут принадлежать только нам с тобой. «Все, что я прошу – сохранить их. Но я знаю, может случиться, ты отдашь их мне – я не буду их читать, но мы – ты и я – должны сохранить их». Я просила ее объяснить, что это значит – эти письма будут написаны тобой для меня. В момент, когда ты отправишь их мне, они перестанут быть даже твоими, они станут моими, и только. «Придет момент – ты поймешь. Просто прими мои слова на веру. Ты мне всегда доверяла, поверь, и в этот раз, это совсем не то, что ты думаешь» Это были ее точные слова. Вчера я отдала ей эти письма, потому что поняла, чего она в действительности хочет.
– И что же это?
– Ты хочешь знать правду? – странно спрашивает она
– Нет, правду не хочу, – неуместно шучу в ответ.
– Она не хочет, чтобы мы были вместе и никогда не хотела. Пока были детьми, это ее устраивало. И я полностью с ней согласна. Я слишком люблю тебя, чтобы сделать счастливым. Я люблю тебя на грани безумия – я хочу заполучить тебя всего, сколько я не получаю, мне недостаточно. Хочу больше и больше. Я не могу насытиться тобой – и я не могу делить тебя с ней. И не только с ней – я не могу делить тебя с твоими мыслями, работой, книгами. Я слишком экспансивна, несдержанна, порывиста, переменчива. А ты недоступен. Ты избалован любовью. Я не представляла, что брат может любить так, как Илай. И он, и она готовы отдать за тебя жизнь, а Альфа – отдала, ни мгновения не сомневаясь. Я же наоборот – сама высасываю своей любовью каплю за каплей из тебя жизнь.
– Почему ты должна делить меня с ней? С кем бы то ни было вообще? Я не понимаю, что все это значит. Уверен, что-то можно сделать. Скажи что. И что значит – «слишком любишь меня»? В какой вселенной слишком любить – помеха к счастью? Я тоже слишком люблю тебя и готов сделать все, чтобы ты была счастлива. Скажи только что.
Она молчит. Происходящее становится все более неестественным и бессмысленным.
– Откуда ты знаешь, что она не хочет тебя для меня, она сказала тебе это?
– Ей не надо говорить. Я знала. Мне было четырнадцать, когда она сказала, что придет момент и я верну ей твои письма. Тогда эти письма не только не принадлежали мне, их вообще еще не существовало в природе, она уже отнимала их у меня.
– Ты поняла это, когда тебе было четырнадцать?
– Я поняла сейчас, когда мне двадцать один.
– Ты хочешь сказать, что ты перестала отвечать на мои письма за семь лет до того, как поняла, что она не хочет тебя в моей жизни!? Ты считаешь – это она разлучает нас!? И все это исходит из «сохранить письма»? Двух слов, которые она необдуманно произнесла. А если даже и намеренно, то они могут означать столько разных вещей и большей частью совершенно безобидных.
– Ты гордишься тем, что понимаешь женщин, но, поверь мне, не имеешь ни малейшего представления. Ты прав, за семь лет до того, как я отдала ей письма, она знала, что я отдам их ей и знаешь, как она знала?
Я знал, что сейчас услышу, и понуро молчал, вернее, сдерживал свой ответ на то, что она готовилась сказать.
– …потому что она сказала, что я это сделаю. Ты спрашиваешь, когда я поняла, что она не хочет меня в твоей жизни. Я скажу тебе – в четырнадцать, остальные семь лет я пыталась найти другое объяснение. В двадцать один поняла, что не найду. Потому, что его попросту нет.
– Может, она пыталась вызвать твое сопротивление, заставить тебя бороться за нас? – пытаюсь внести смысл в беспорядочный поток полнейшей неалёности.
– Еще раз – ты не знаешь женщин, и не знаешь моего отношения к ней. Она была для меня мамой, сестрой. Я была очарована и воодушевлена ею. Она была моей гордостью, надеждой. Я знала, что никогда не стану ею и не смогу соревноваться с ней. Ты никогда не будешь принадлежать мне. Ты никогда не будешь принадлежать ни одной женщине на свете. Но для каких-то других женщин это не так важно. Другие это даже и не поймут. Может быть, я этого еще не знала и не понимала в четырнадцать, но уже чувствовала. Она-то это знала, – ей было сорок.
– Ты это серьезно? Мы стали такими, как есть, благодаря ей. Она всегда любила тебя и любит сейчас, кажется, больше, чем меня. То, что мы имеем, чувствуем, связь между нами, близость – это все благодаря ей. Как можно предполагать, что она хочет разбить нас?
– Ты это никогда не сможешь понять. Ты заполучил ее, просто придя в этот мир. Ты только родился, и она уже держала тебя в своих руках, и в этом мире не было для нее ничего ценнее и никогда не станет. И ты полагаешь, она когда-нибудь будет готова отпустить тебя?
– Только сегодня она оставила мне записку, просила обрезать корни, догадываюсь, оборвать мою привязанность к ней, которой, на мой взгляд, не существует, но я понимаю твое беспокойство – давай подумаем, как мы это можем сделать. Если только ты считаешь, что что-то вообще надо делать. Если действительно станет вопрос выбора, то я буду с тобой.
– Какой же ты наивный, – она изобразила подобие улыбки.
– Ты хочешь сказать, что я обречен и вина в ней? И что значит – соревноваться? Это не ты с
