всякий раз, когда она уходит, и мне хочется обнять ее, но я никогда не поддаюсь этому желанию. Большинство из тех, кого я обнимала в своей жизни, либо умерли, либо исчезли. Но мы с Эди понимаем друг друга, и этого достаточно. Она знает, что спасла мне жизнь.
Лейкемия постучалась в наши двери безо всякого предупреждения. Мама умерла через две недели после постановки диагноза – четыре месяца спустя после возвращения из лечебницы. Молодая скучающая няня, пришедшая на место Риты, собрала вещички и сбежала, заявив, что работа для нее слишком трудная. Папа пытался заменить нам маму, но он даже яйца не умел сварить, и у него были дела за границей. Тогда Эди съехала со своей съемной квартиры, уволилась с заграничной работы и переехала к нам, чтобы взять на себя заботу о нас. Никто не мог в это поверить и не рассчитывал на успех этой затеи. Она тоже не умела варить яйца, зато знала, куда можно сходить поужинать. В Лондоне она устроилась на работу в журнал, и в наш дом устремились писатели, художники и просто знакомые, которым нужно было где-то переночевать. Для меня это стало откровением. Условности и заботы, управлявшие жизнью моих родителей, никак не касались Эди. Она так и не вышла замуж. Вместо этого у нее была работа и миллион друзей. И мы. Она была первым и единственным человеком в моей жизни, который сказал: «Не волнуйся о том, что подумают другие люди, будь такой, какой хочешь быть. А почему бы и нет, черт возьми?» Я так и поступила. Я создала себя заново. Спустя годы я даже отнесла мамину фотографию пластическому хирургу и спросила: «Можете сделать мне нос как у нее?» Я все равно совершенно на нее не похожа.
Когда ее выпустили из лечебницы, она тоже мало походила на прежнюю себя. Мама очень сильно исхудала, темные волосы поседели и начали выпадать клоками. Но она была очень рада вернуться домой – к тому моменту мы перебрались в дом в Блумсбери, поменьше и поскромнее, подальше от сплетников Примроуз-Хилл. Они с папой спали в отдельных комнатах, соединенных дверью. Думаю, папа надеялся, что однажды эта дверь окажется открыта. (Этого так и не произошло.) Как ни странно, в том доме мы сблизились как никогда. Все было хрупким и тихим, но исполненным надежды, как после окончания хирургической операции.
Эди сказала мне: «Только деревья знают, что случилось в ту ночь в лесу». Отец вообще не заговаривал ни о случившемся, ни о Доне. Ход расследования при мне не обсуждали. Уже потом я узнала, что дело развалилось. Отец продал шахту и часть акций компании, чтобы расплатиться с адвокатами. Однажды я осторожно спросила у мамы, действительно ли она застрелила Дона. Мама помедлила. На ее лице замелькало множество чувств, глаза наполнились слезами, а потом она ответила: «Это сделала не ты. Ты не должна думать, что это сделала ты. Остальное не имеет значения». Но в глубине души я все равно подозревала. В глубине души я до сих пор подозреваю. Я кого-то подстрелила в тот вечер. И хотя я не пыталась убить Дона, я слишком часто мечтала о том, чтобы он исчез с лица земли.
Полицейские иногда все еще заходили, и родители торопливо отсылали нас наверх. Мы с Тедди сидели, прижавшись друг к другу, и боялись, что маму снова заберут. Приходили адвокаты. Врачи. Когда к нам в дверь стучались репортеры из газет, родители просили нас задернуть шторы и отойти от окон. Меня так и не отпустило ощущение, что внешний мир может бесцеремонно вломиться в мою жизнь и отнять у меня кого-то из близких. Я до сих пор чувствую себя в безопасности в собственном доме только тогда, когда жалюзи плотно закрыты. Так что меня нервирует новое увлечение Эди.
– Только не выкладывай мои фотографии в соцсети, ладно, Эди?
– Боже, я бы не стала так рисковать, милая. – Она открывает дверь и широко улыбается городу, машинам и проходящим мимо людям. Потом подмигивает мне. – Ты бы взорвала интервеб.
– Интернет. Это называется интернет, Эди. – Я легонько трогаю ее за рукав. – Пока ты не ушла, скажи, что мне делать, Эди. Пожалуйста. – Это единственное мнение, которое для меня важно.
– Я никогда не говорила тебе, что делать. – Она поджимает губы, и от них лучиками разбегаются морщинки заядлого курильщика. – Это не мой подход. – Где-то у нас над головами рычит полицейский вертолет.
– Я уже пыталась откупиться. Пускала в ход разумные доводы.
Она поворачивается ко мне, посуровев:
– А ты не пробовала сдаться?
– Что? – смеюсь я, пораженная абсурдностью этой идеи.
– От тебя уже ничего не зависит, милая. Так что ты сдашься либо после долгой борьбы, либо сразу, с достоинством и великодушием. – Эди улыбается мне усталой улыбкой. – Ты доведешь себя до срыва, если продолжишь в том же духе. – Она щурится, глядя на улицу. – Когда там следующий двадцать второй автобус?
– Для этих целей Господь создал такси. – Чтобы спасти нас от толп, грабителей, норовируса и приступов паники, во время которых обливаешься холодным потом и не можешь сделать вдох.
– Ну, ты многое упускаешь. Какие беседы случаются в автобусах – боже правый! Я только успеваю записывать.
– Очень на тебя похоже.
– Удачи. – Ее рука, похожая на когтистую лапку, сжимает мою. – Держи меня в курсе событий, Гера.
– Не называй меня так.
– Упс. Постоянно забываю, милая. Прости старушку. – Не похоже, что она сожалеет о своей оговорке. Моя тетя от природы не способна на сожаление. Но она добрая. – Для меня ты навсегда останешься Герой, моей милой, пухленькой, злой Герой.
– Господи. – Я качаю головой.
– Ну, в мои годы…
– Эди, меня, черт возьми, уже тридцать три года зовут Хелен Латэм. – Я смахиваю ворсинку с лацкана ее темно-синего пиджака. – И я, между прочим, вешу пятьдесят килограммов.
48
Сильви
ЭЛЛИОТ И ЭННИ СИДЯТ на диване на расстоянии целого континента друг от друга и буравят взглядом пол.
– Как дела? – спрашиваю я, хотя и так все понятно.
– Отлично, – отвечает Эллиот после долгого молчания. Воздух искрит от напряжения.
Я на час оставила их наедине: соврала, что нужно сходить за молоком.
– Энни говорила, что мы купили кроватку? – Я убираю упаковку ненужного молока в холодильник. – Даже две на самом деле. Одна будет стоять здесь, вторая у ее отца. С большой скидкой. Очень выгодно. – И все равно они стоили целое состояние. Энни выпросила их у меня – я быстрее поддаюсь на уговоры,
