на незваную гостью или врага; вместо этого она смотрела на неё как на детскую игрушку, брошенную на обочине улицы, как на вещь, не на своём месте без дома. Вещь, из-за которой можно грустить, которую можно пожалеть.
Или что-то, чего нельзя упустить.
Она выпрямила шею, подняла подбородок и одарила королеву своей лучшей и самой острой улыбкой.
— Конечно. Мы как раз заканчивали.
— Вообще-то, мама, мне нужно пойти помочь Вону, — сказала Джерихо, бросив на Сорен извиняющийся взгляд. — Он всегда заканчивает тем, что надевает какую-нибудь деталь своего костюма невпопад, и я обещала, что буду рядом, чтобы предотвратить катастрофу, подобную прошлогодней.
На вопросительный взгляд Сорен она добавила:
— Была ситуация с обувью. Инцидент с чашей для пунша. Он не любит говорить об этом.
Мольба поднималась и опускалась из горла Сорен, какая-то глупая часть её доверяла явной опасности Джерихо, а не неопределенной угрозе Адриаты. Но у неё закончились оправдания, которые не казались подозрительными, несколько дней назад.
В этом и заключалась проблема долгой игры. Она использовала слишком много своих инструментов в самом начале, и теперь она столкнулась с последствиями.
Дверь за Джерихо закрылась, и остались только она и королева Атласа. Женщина, которая развязала войну, чтобы отомстить за свою дочь… и эта самая дочь, восставшая из мёртвых.
Ладони Сорен стали скользкими, и когда она попыталась ухватиться за подлокотники кресла, они немного соскользнули.
— Мне было интересно, когда ты, наконец, решишь поговорить со мной.
— Как и мне. Можно мне присесть?
— Это твой дворец, — пробормотала Сорен; но, когда Адриата продолжила смотреть на неё в ожидании, она вздохнула. — Да, я полагаю, что можешь.
Адриата села напротив Сорен, повернувшись под углом. Она долго изучала её, нахмурив брови, её бурный взгляд был дальше, чем Сорен когда-либо видела, чтобы человек путешествовал в своей собственной голове. Затем, так тихо, что она почти не расслышала:
— Ты умерла в ночь Бала Солёной воды в том году.
Холод пронзил позвоночник Сорен, как сосулька, вонзившаяся в кость.
Дым, крики и жуткий зов скрипки, поющей над хаосом, под управлением музыканта, который ещё не понял, почему все остальные перестали играть.
— Что? — прошептала она.
— Ты хотела подготовиться с Джерихо, а не с нами. Ты хотела, чтобы она сделала тебе прическу.
Тихое шмыганье заставило голову Адриаты качнуться, и она потерла висок, морщинки вокруг глаз стали более заметными, когда она, прищурившись, посмотрела в прошлое.
— Мы с твоим отцом были в бальном зале, когда раздались крики. Вы четверо ещё не прибыли, но все остальные пришли, и это было…
Люди, которые обычно отходили в сторону, когда она шла к ним, теперь бежали к ней, не обращая внимания, пиная ногами и толкая руками, ураган тел, паника и крики, так много криков, что её слух притупился, звеня эхом…
— Мама! Папа!
Сорен яростно затрясла головой, вытаскивая головную боль из глубины черепа — тупую, колотящуюся боль, как будто её сердце внезапно поместили в голову, и там не хватило места для обоих.
— Я этого не помню. Только огонь. И много шума.
— Шок может сотворить такое с человеком. Рамзес тоже мало что из этого помнит, — тон королевы подразумевал, что она не разделяла того же недуга.
Сорен не знала, что ею владело — может быть, дело было в том, что эта женщина действительно попыталась в кои-то веки. Может быть, потому что то, как Адриата смотрела на неё, заставило её заскучать по матери. Но она сказала:
— Королева Равенна не несёт ответственности за это нападение. Её отец был кровожадным тираном, и после его смерти она вернула всем его завоеванным королевствам их земли. И она предложила вам возмещение.
Адриата стиснула зубы.
— Рамзес уже рассказал тебе, что произошло потом. И даже если бы этого не произошло, нет никаких компенсаций, которые могли бы возместить потерю ребёнка. Моей дочери было всего девять. Она была яркой, умной и дикой, она разбивала сказочные сады во дворе и будила меня глубокой ночью, чтобы сказать, что видела русалок в океане, и она попадала в такое количество проклятых богами неприятностей, что я не спала по ночам, беспокоясь о том, как мы когда-нибудь воспитаем ее, чтобы она могла стать королевой, но она была… она… — Адриата осеклась.
Она склонила голову и развела руками в беспомощном горе.
— Ты была для меня всем. Все вы были. И если я не могла вернуть тебя, я собиралась убедиться, что кто-то заплатил за то, что они забрали у нас.
Сердце Сорен сжалось и ожесточилось одновременно.
— Никс заплатил достаточно.
Влажные глаза Адриаты метнулись к ней, обвиняющие, злые.
— Как ты можешь всё ещё любить их? Даже зная, что они сделали, даже зная, что они украли тебя?
Сорен твёрдо встретила её взгляд — не отступая, не съёживаясь. Она не была ни королевой, ни генералом, но здесь она была всем, что было у Никс. Их единственной защитницей.
Если они не смогли победить клинком и кровью, возможно, она смогла бы добиться некоторого прогресса, держа сердце в руках.
— У меня там семья, — прошептала она. — Сёстры. Мать. Друзья, за которых я сражалась и проливала кровь, друзья, которых я похоронила, друзья, которые погибли на клинках Атласа. Ты потеряла кого-то дорогого тебе из-за Никс. Я потеряла многих, кто был мне дорог, из-за тебя.
Адриата уставилась на неё, и она не могла прочитать выражение её лица. Не могла решить, была ли это ярость или безразличие, или она действительно слушала. Но Сорен всё равно продолжала настаивать, слова хлынули из неё лавиной, заглушая все остальные намерения.
— Ты видишь это?
Она откинула волосы в сторону, чтобы показать Адриате свою траурную косу, в которую всё ещё был вплетен окровавленный кусочек туники Джиры.
— Это никсианский обычай. Когда мы заканчиваем обучение, мы выбираем боевых товарищей-партнёров, чтобы взять с собой на поле боя, наши запасные щиты и мечи.
— Мы знаем. Вы даёте друг другу клятвы.
Сердце Сорен запульсировало от нежности и боли, вспомнив сердитые слова, выплюнутые сквозь стиснутые зубы, когда они с Элиасом слишком рано дали свои клятвы, ещё до того, как был собран прах их боевых товарищей; затем снова, недели спустя, после их третьей совместной битвы. Тёмная комната, тихие перешептывания, перевязывание ран друг друга, повторение своих клятв, и на этот раз они имели в виду именно это. То, как он смотрел на неё той ночью…
— Да, — сказала она. — И когда кто-то умирает, мы берем часть одежды, которая была на нём, и вплетаем её в наши волосы. Мы никогда не
