В спецназовской части таланты Анатолия Ильича, помноженные на честолюбие человека, желающего быть в своем деле всегда первым, расцвели в полной мере. Во время многочисленных учений он по собственной инициативе ставил обширные опыты: каковы скрытые ресурсы бойца, как можно быстро, а главное, незаметно для него самого отключить его сознание. Но главным для Серебрянского стало искусство умерщвления, явного или тайного.
Военврач мог часами говорить о преимуществе одного яда над другим, рассказывать, какие кости черепа наиболее хрупки, какую артерию надо незаметно пережать, чтобы умертвить человека, как грамотно замаскировать следы смерти, чтобы ни один эксперт не заподозрил ее насильственный характер. При этих рассказах слушатели невольно подмечали: в глазах Анатолия Ильича появлялся нездоровый блеск.
Не имея под рукой человеческого материала, офицер занимался этим вопросами исключительно теоретически. И, вскрывая в морге очередной труп, Анатолий Ильич втайне завидовал Менгелю, эсэсовскому врачу-садисту, ставившему в концлагерях опыты на живых военнопленных.
Серебрянский не хотел ни новых звезд на погонах, ни званий, ни чинов, ни даже славы ученого. Его вариант честолюбия требовал лишь одного: быть первым в своем деле. Он давно перешагнул грань профессионального цинизма; вопросы сохранения жизни пациентов все меньше интересовали его, а проблемы явного или тайного умерщвления захватывали все больше и больше.
Вскоре у Серебрянского появилась возможность проверить свои теоретические выкладки на практике. Распался Союз, и войска, теперь уже не советские, а российские, спешно покидали объединенную Германию.Уходить на пенсию и искать работу в районной больнице или на «скорой помощи» не хотелось, а потому Анатолий Ильич принял предложение армянских федаинов (то есть защитников) из Степанакерта и отправился по контракту в Нагорный Карабах.
Та война, полная несправедливостей и жестокостей с обеих сторон, стала едва ли не самой яркой страницей в биографии армейского медика. И вовсе не потому, что ему много платили: наемники из артиллеристов или саперов получали куда больше. Да и работы было невпроворот: бесчисленные операции в военно-полевых условиях, ампутации, обморожения, невыносимая вонь гнойных ран…
Зато не было недостатка в пленных из азербайджанского ОМОНа, и с ними военный врач-контрактник вытворял все, что хотел. Он наконец дорвался до осуществления заветного. За короткое время Серебрянский претворил в жизнь все свои опыты. Он мог быстро, а главное, почти бескровно убить человека чем угодно: спичкой, иголкой, стаканом, даже пальцем…
Однако Анатолий Ильич, находя удовольствие в мучительстве, предпочитал сперва хорошенько помучить жертву. Дикие крики азербайджанцев, истязаемых русским военврачом, заставляли затыкать уши даже армянских федаинов, потерявших на войне всех близких.
Армяне видели только, с каким хорошим настроением выходит Серебрянский из своей пыточной камеры, которую он собственноручно оборудовал и никого туда не впускал. На двери этой камеры всегда висел тяжелый замок с цифровым кодом.
Стены в камере были заляпаны кровью и частицами человеческого мозга, которые военврач, ценивший чистоту и стерильность, поначалу смывал из шланга, а потом увидел в этом своеобразное эстетическое значение. Пусть пленные сразу почувствуют атмосферу и поймут, зачем их сюда привели.
Посреди этой мрачной комнаты стояли устрашающего вида Г-образная дыба, виселица, вместительные корыта для стока крови. Кушетка, с четырех углов которой свисали стальные наручники. Рядом с ней возвышалась стоматологическая бормашина. Длинная, покрытая белой тканью доска с аккуратно разложенными на ней хирургическими инструментами. На одной из стен висели пилы, топоры, клинки различной формы. На покрытом клеенкой столике аккуратными стопками лежали медицинские книги и дневник Анатолия Ильича. Единственное окно было наглухо заколочено досками — никто не должен был видеть, чем занимается тут Хирург.
Обычно он сам доставлял связанного пленника в камеру, включал свет и приковывал очередную жертву к кушетке наручниками. Потом садился за стол и что-то писал в дневнике. Жертва тем временем мучилась от страха и неопределенности. Наконец Серебрянский, облачась в клеенчатый фартук и маску, кипятил шприцы, протирал спиртом инструменты. Потом только приступал к делу.
Он любил вскрыть живого человека. Мог одним ударом острого мясницкого топора снести человеку полчерепа и с улыбкой наблюдать за мучительной агонией умирающего. Мог четвертовать, записывая в дневник реакцию пленного на отсечение то одной руки, то другой, то левой ноги, то правой. Он вбивал гвозди в глаза азербайджанцам. Протыкал живот раскаленным прутом. Впрыскивал разные вещества в вены несчастных и, наблюдая за реакцией, записывал в дневник свои наблюдения:
«В 15.00 впрыснул раствор извести… Смерть наступила через столько-то минут»…
Некие свои деяния не рисковал заносить даже в личный дневник. Вдруг его обнаружат? От трупов он избавлялся по ночам, сбрасывая их в глубокую пропасть.
Возвращаясь в камеру, он становился под самодельный душ и под теплой струей воды бодро напевал какие-нибудь шлягеры.
Кавказская эпопея в жизни «доброго» доктора закончилась раньше, чем ему бы хотелось: война приобрела затяжной позиционный характер, и услуги военврача армянам больше не требовались.
Серебрянский вернулся в Россию…
Бывшие сокурсники и сослуживцы давно поустраивались кто на «гражданке», кто в военных госпиталях. Все они считали Анатолия Ильича честным офицером, талантливым хирургом, но очень уж недалеким человеком. Что и говорить: к тридцати пяти годам ни денег, ни стабильной работы, ни крыши над головой!
Однако сам отставник вовсе не считал себя неудачником. Он знал: его таланты профессионального умертвителя во все времена дорогого стоят. Рано или поздно они будут востребованы, рано или поздно удача придет к нему.
Удача пришла к Серебрянскюму дождливым октябрем тысяча девятьсот девяносто третьего года, когда на московской улице он случайно повстречал бывшего сослуживца по ГСВГ Александра Фридриховича Миллера, ныне удачливого коммерсанта.
Так уж получилось, что части, где служили блестящий штабной подполковник и скромный воздушно-десантный медик, разделялись лишь забором.
Естественно, многие офицеры знали друг друга в лицо. И не только знали, но и, тоскуя в Европе по Родине, нередко впадали в классический коллективный русский запой…
Анатолий Ильич никогда не пил и не курил — так же как и Александр Фридрихович, — в этом они были похожи: оба блюли свое здоровье. Видимо, поначалу именно отсутствие традиционных для русских мужчин пороков, нетерпимых для обоих, и сблизило офицеров, а чем больше они общались, тем больше нравились друг другу: они стали часто встречаться, беседовали, обсуждали наболевшее.
По-настоящему они никогда не дружили: у Миллера, разделявшего мир на «себя» и «всех остальных», не могло быть близких людей.
Но тогда, в девяносто третьем году, на дождливой московской улице, встретив случайно бывшего сослуживца, Серебрянский вновь почувствовал в нем нечто, похожее на симпатию к себе. Может, Миллеру еще с армейских времен импонировали цинизм военврача, его несокрушимая логика, его прагматизм и особенно полное отсутствие сострадания к кому бы то ни было?! А может, уже в те времена расчетливый Немец сообразил, что хирург-фанатик может стать ему полезным? Обменявшись ни к чему не обязывающими вопросами «где ты теперь?» и номерами телефонов, отставные офицеры расстались, как казалось Анатолию Ильичу, уже навсегда.
