соображения лениво копошились в моей голове, и не возникло в ней никаких, даже ни тени предчувствий, что это происшествие может сыграть какую-то роль в моей жизни.
«Интересуются возможными причинами? Будет сделано». — Я стала одеваться. Присланная за мной машина уже стояла у подъезда.
Когда мы подъезжали к Лебяжьему, совсем рассвело. Дождь все еще моросил, временами останавливаясь, на какие-то минуты неподвижно повисая в воздухе слабо мерцающей пеленой, похожей на частую сеть, полную мелко трепыхающейся рыбы.
Ехали по пустынной проселочной дороге, раскисшей от ночного дождя, и я подумала, что, когда женщина стреляла в себя, тоже шел дождь и струи текли по стеклу темного окна. И может быть, это было последнее, что она увидела.
Мы спустились с крутого холма к озеру. Серая без блеска вода была огорожена темно-зелеными стеблями камышей, угрожающе резкими, как ножи, иногда с коричневыми словно бы рукоятками, точно эти ножи вонзились лезвиями в землю.
И как-то не верилось, чтобы это суровое озеро было лебяжьим.
«Куда выходили окна той комнаты, где женщина?..» — Я подумала об этом потому, что мы уже подымались вверх на глинистый бугор, на котором был виден большой, помещичьего типа дом с колоннами, окруженный садом. Титов, конечно, крупный работник, но неужели ему отведена такая огромная усадьба? Других строений поблизости не было видно, и мы подъехали к воротам. «Детский туберкулезный санаторий имени Розы Люксембург», — прочла я.
У проходной, где уже знали о происшествии, вахтёрша в брезентовом плаще с капюшоном показала нам рукой под горку: там, за мостиком...
Мы переехали деревянный мост над мутным ручьем, вбегающим в озеро, и оказались в крошечном поселке. Один из домов, наверное, когда-то принадлежал управляющему имением, он был побольше, мокрые кусты окружали застекленную веранду. Ворота были отворены, и когда мы въехали, то увидели поодаль под навесом новенькую машину «рено», на которой, видимо, приехал Титов.
Вдоль тропинки, ведущей к дому, шпалерами стояли кусты флоксов сплошь с обрезанными стеблями. Сад был просто опустошён.
Невольно я подумала: «С этими цветами, конечно, затоптали все следы, если они и были...» Но эта мысль тотчас погасла: произошло-то самоубийство! Зачем мне следы?
Навстречу мне выбежала заплаканная женщина, санитарка из дома на горе́, вызванная, как она сказала, Титовым, чтобы обрядить покойницу.
— Я ее уж так хорошо знала, и по хозяйству помогать приходила, и вот теперь пришлось...
— Это вы цветы сре́зали? — спросила я на всякий случай.
— Нет, цветы он сам.
«Торопливо все как-то», — ворчливо подумала я. Но, в конце концов, какое это имело значение?
— Кто еще в доме? — спросила я, раздеваясь в просторной прихожей.
— Шофер, который привез самого́. На кухне сидит, плачет. А сторож пошел на горку по телефону звонить.
— В доме нет телефона?
— Не работает. И вчера не работал.
«Как нарочно», — подумала я.
— Кто был здесь, когда все случилось?
— Сторож был. Спал. Проснулся — машина сигналит. Открыл ворота. Алексей Алексеевич прошел в дом. А там… — Она заплакала.
Я вошла в скромную столовую и через открытую дверь увидела Титова в соседней комнате. Он сидел в кресле, уронив на руки голову, и не слышал, как мы вошли. Я сделала знак санитарке, чтобы она оставила нас, и шагнула к Титову.
Он быстро вскочил, вероятно, все-таки ожидал меня или кого-либо другого: не мог же он не знать, что следователи выезжают и на самоубийство. А впрочем, может быть, и не знал.
Глаза у него совершенно потускнели, ни отсвета тех огней, которые были.
— Алексей Алексеевич, я следователь Смолокурова. По долгу службы.
Он перебил меня.
— Да, да, я понимаю. Пожалуйста. Конечно, вы хотите знать причины... Я был плохим мужем, я всегда был плохим мужем...
Он говорил как бы в совершенном забытьи.
Мне было не очень удобно сразу приступать к делу, но, в конце концов, он сам...
— Вы огорчали ее?
— Я был весь в работе, — с внезапной страстью сказал он, — для меня всегда работа была самым главным. Моя работа. Я слишком мало думал о чем-либо другом и о ней тоже. Я жил своей работой.
«Сейчас эта одержимость работой может как раз удержать тебя на поверхности», — мелькнуло у меня.
Мы все еще стояли, и он, спохватившись, предложил мне сесть. И опять вскочил:
— Вы, наверно, хотите взглянуть на нее?
— Потом. Сначала расскажите, как все произошло.
Отчаяние снова отразилось на его лице:
— Я подъехал на машине, хотел отпустить шофера, но он сказал, что у него барахлит мотор. Тогда я предложил ему переночевать. Он еще оставался у машины, а я вошел... И вот здесь, в нашей спальне, я ее увидел... на полу. Она застрелилась из моего нагана.
Я ждала, но он больше ничего не сказал, и я спросила:
— А где был ваш наган?
— Раньше я брал его с собой, у нас тут было неспокойно. Но последнее время он лежал в ящике стола в спальне.
— А где вы нашли его сейчас?
— Рядом с ней, на полу.
Он поймал мой взгляд, брошенный в открытую дверь, и поспешно сказал:
— Я прибрал его. Мы ведь подняли ее...
Он увидел по моему лицу, что это был непорядок, и горячо сказал:
— Я не мог видеть, как она лежит на полу... в одной рубашке.
— Никакой записки?
— Нет. — Он опустил голову, брови его дрогнули.
— Ну, пойдемте, — сказала я.
Покойница лежала на столе, принесенном, очевидно, из столовой, покрытом белой простыней. Она была одета в легкое светлое платье, и странно было видеть загар на ее лице и шее.
Цветы — флоксы всех оттенков розового и красного цвета — закрывали тело, и только белокурая голова казалась странно обнаженной. Правая щека была закрыта мохнатой шапкой розового флокса. Когда я осторожно отвела ее, то поняла, что цветок был положен не случайно... Он скрывал входное отверстие пули: оно пришлось чуть выше губы.
В этом не было ничего удивительного: самоубийца, целясь себе в висок, редко в него попадает.
Понятно было и то, что губа и часть щеки были покрыты синеватыми пороховыми следами в виде пятнышек. Но все-таки было что-то странное, что-то удивительное в этом лице. Что-то чрезвычайно странное даже на самый первый, поверхностный взгляд...
Мне хотелось сначала составить себе общее представление об обстановке, но эти синие пороховые пятна все время отвлекали меня. Я почему-то стала так волноваться, словно это не было обыкновенное самоубийство по каким-то, видимо, личным причинам...
И никак не могла оторваться от лица, на котором синеватые пороховые следы расположились полукругом. И как только я про себя подумала именно этим словом «полукруг», я поняла, что такого особенного было в этих синих пятнышках... В середине правильного полукружия имелось чистое место, совершенно чистое. Да, совершенно чистое место на правой щеке у самого рта.
Тогда я осторожно убрала цветы с рук покойной. И увидела то, чего как-то
