и замысловатых вопросах бытия. Только шамес нет-нет да тосковал по Любачуву, ведь вся его жизнь прошла там, рядом с праведником ребе Гершоном-Шаулем.
– На что ты жалуешься? – иногда спрашивал сам себя Бейниш. – Ты уже не просто служка, шамес, а правая рука ребе из Курува, доверенный помощник. Счастье тебе выпало, редкая удача. Сначала помогать отцу-праведнику, а потом стать поддержкой его сыну, цадику. И жена довольна, ей в Куруве нравится. Чего еще надо?
– Эх, Бейниш, Бейниш, – отвечал он сам себе. – Помнишь, чему учил тебя покойный отец перед тем, как повести под свадебный балдахин? Один Бог, один ребе, одна жена. Разве можно это забыть? Арье-Лейб, конечно, замечательный человек, восходящая звезда. Скоро, совсем скоро в Курув будут приезжать со всей Польши за благословениями. Но я… что я могу поделать, если мое сердце осталось в Любачуве, с ребе Гершоном…
На следующий день после второго Пейсаха, когда хазан принялся читать таханун, зная, что ребе Арье-Лейб придерживается мнения Рамо, раввин вдруг остановил чтение и велел пропустить покаянную молитву.
– Ни в коем случае не надо менять обычаи, которых придерживается мой святой отец, – пояснил он.
Если бы раввин вытащил из-под талеса шашку и принялся ей размахивать, будто, не про нас сказано, какой-нибудь необрезанный казак, это произвело бы меньшее впечатление. Ведь именно из-за спора о произнесении тахануна образовалась новая община, и если раввин продолжает придерживаться тех же обычаев, что его отец, для чего было перебираться в Курув?
Прямо спросить ребе никто не решился, а сам он больше не произнес ни одного слова. Завершив молитву, прихожане разбежались по делам, ведь не зря сказано: в поте лица будешь есть хлеб свой.
После синагоги раввин, подобно отцу, поспешил домой на завтрак. Бейниш давно для себя заметил, что распорядок дня Арьюша в точности повторяет распорядок его отца. Подобно ребе Гершону, ребе Арье-Лейб не завтракал один – и, пока дети не подросли, приглашал за стол Бейниша. Правда, вести ученые беседы на должном уровне бывший шамес не мог, но зато он умел задавать нужные вопросы в правильных местах, и этого пока хватало.
До того как ребе, завершив трапезу, отправился в плавание по заковыристым вопросам учения, Бейниш решился задать вопрос про таханун.
– Расскажу тебе все по порядку, – ответил раввин, отодвигая тарелку. – В то утро, перед молитвой, я по своему обыкновению пришел к отцу, чтобы сопроводить его в синагогу. Перед дверями в его комнату на меня навалился то ли сон, то ли морок, и, чтобы не упасть, я опустился на лавку, привалился к стене и на несколько минут погрузился в сновидение.
В большом зале мой отец, ребе Любачува, восседал на троне, окруженный десятками хасидов. Когда я вошел, хасиды отвернулись от трона и приветствовали меня дружными возгласами: да здравствует наш ребе, да здравствует наш ребе! Отец, оставленный всеми, одиноко сидел на своем месте, с грустью глядя на меня.
На этом сон кончился. Было совершенно понятно: Небеса решили передать мне бразды правления. Но царь живым не уходит с трона, а это значит, что дни отца сочтены и об этом предупреждают во сне.
Я еще долго сидел на лавке, сотрясаемый дрожью. Прежде всего, чтобы предотвратить воплощение сна, я принял на себя пост до конца дня. Когда сердце немного успокоилось, голова принялась искать выход из положения, и тут, с Божьей помощью, мне пришла мысль.
Да, пока жив, царь не освобождает место наследнику. Но если его предполагаемый наследник уже стал царем в другом царстве? В таком случае не для кого освобождать трон, и царь вынужден продолжить правление.
Я решил поссориться с отцом, разойдясь в трактовке одного из законов, и на этом основании уехать из Любачува. Хвала Создателю, заповеди, которыми Он нас освятил, обширны и многочисленны, и возможность оспорить мнение отца открылась тем же утром.
Как только я объявил о своем решении отделиться и создать свою общину, с Небес мне открыли, что приговор изменен и отец продолжит сидеть на троне в Любачуве.
– Но почему ты отказался прийти к отцу, когда тот позвал тебя вместе позавтракать? – удивился шамес.
– Потому что я принял на себя поститься до конца дня, – объяснил ребе Арье-Лейб.
И только тогда, задним числом, Бейниш сообразил, что имел в виду раввин Гершон-Шауль, краса и гордость Любачува, шепнув ему на ухо:
– Чем я заслужил такого святого сына?
Глава десятая
Любовь демона
Осень в том году выдалась необычно ранней. Но, словно желая восполнить украденное лето, дни стояли сухие и теплые. Небо над Галицией которую неделю не менялось – яркое и прозрачное, будто перед Швуес. И только разносимые мягким ветерком серебряные ворсинки паутины напоминали: вот-вот осенние праздники.
Получив письмо от отца, Айзик не сразу решился его распечатать. Еще бы, разве каждый день в Курув приходят письма со Святой земли?! Конверт из толстой красновато-коричневой бумаги украшали десяток печатей и марок. Австрийская почта доставила его из Иерусалима в Стамбул, оттуда в Берлин, потом в Вену, из нее в Варшаву, а уж из Варшавы в Курув. Четыре месяца гулял по миру конверт, от времени и от странствий потемнев до цвета старой меди.
Или так казалось Айзику, ведь трава на речных склонах и листва деревьев вокруг Курува из-за сухости вместо привычной для осени ярко-желтой окраски тоже приобрели красноватый оттенок. Дом, в котором жил Айзик, стоял на пригорке. Его с женой комната была в мезонине, откуда распахивался завораживающий вид на окрестные поля и рощи. Этой осенью Айзик часто задерживался у окна, наблюдая, как ветер ворошит и собирает в кучи красные листья.
Вскрыть письмо он решился только вместе с женой. Шел второй год их совместной жизни, и Айзику еще было приятно все делать вместе. Да и кроме того, сердце подсказывало: что-то нехорошо, что-то не так.
Увы, предчувствие не обмануло. Неровным старческим почерком отец сообщал, что его средний сын, старший брат Айзика, уехавший вместе с ним в Иерусалим, внезапно умер от лихорадки.
– Я остался один, – писал отец. – Не знаю, когда Всевышний позовет меня к себе, но видимо, уже скоро. Поэтому я прошу, чтобы ты, мой младший и любимый сын, приехал сюда вместе с женой. Я хочу, чтобы вы были последними, кого я увижу, чтобы ты проводил меня в последний путь и одиннадцать месяцев говорил по мне кадиш на Святой земле. Это моя последняя просьба.
Шейна слушала мужа, горестно уронив руки на колени. Она успела привязаться к Айзику, хоть курувские кумушки утверждали, будто они не пара. Но какие
