под присмотром маленькой и напористой Геулы Бартов, врача общей практики, которая следила за моим выздоровлением. Поскольку лихорадка то приходила, то уходила, доктор Бартов настаивала, что полет обратно в Нью-Йорк следует отложить, пока я не продержусь сорок восемь часов без температуры и пока не придут результаты целой кучи анализов, которые мне сделали. Ей казалось странным, что я не проявляю видимого интереса к тому, чтобы выяснить, чем заразилась; она считала это симптомом болезни и расценивала как апатию.
Боль ушла, но остались слабость и истощение, и аппетита у меня до сих пор почти не было. Пересу мой отец не звонил, но он позвонил своему кузену Эффи, а тот послал полицию, чтобы они вломились в квартиру моей сестры, дверь которой после их визита – это же все-таки Израиль – была наполовину сорвана с петель. Кто-то воспринял это как приглашение войти, снять со стены телевизор и унести его, а перед этим поваляться в постели и съесть персики, которые я оставила в холодильнике.
Родным я сказала, что отправилась в пустыню пожить в палатке с целью сбора материалов, телефон не ловил сеть и я заболела. Пока им достаточно было того, что со мной все в порядке, и они не пытались выбить из меня подробности, хотя отец настоял на том, чтобы послать Эффи проверить, как у меня дела. В результате я два часа спорила со вторым непрошеным гостем, обошедшим сорванную дверь, – на этот раз ростом полтора метра и с совершенно невозможным характером. В конце концов стало очевидно, что он не может силой утащить меня в свой дом в Иерусалиме выздоравливать под присмотром Наамы, если я этого не хочу, так что Эффи согласился просто отвезти меня обратно в «Хилтон». По пути туда я попросила его рассказать мне все, что он знает о Фридмане, но чем больше он говорил, тем более туманными становились подробности их дружбы, пока он наконец не отошел от темы полностью, и мне оставалось только гадать, насколько он вообще был знаком с Фридманом.
На этот раз мне дали комнату с северной стороны отеля, выходящую на бассейн внизу и на море к западу, которое я немедленно вышла поприветствовать, изогнувшись для этого всем телом. Главный управляющий позвонил, чтобы поздравить с возвращением и пожелать приятного проживания, и на этот раз корзина с фруктами, которую он послал, и правда прибыла – со сладкими апельсинами из Яффы сорта шамути, что по-арабски означает «лампа». Либо он забыл свою прежнюю настороженность, либо она мне почудилась. Он мне улыбнулся, когда следующим утром по дороге на завтрак я увидела его с сияющим золотым значком на лацкане, а когда два армейских офицера вернули мой паспорт, оставив его на стойке администрации, он послал его мне в номер в фирменном конверте отеля вместе с маленькой коробкой шоколадных конфет.
Эти последние дни в Израиле я провела в кресле у бассейна, все еще страдая от слабости. Голова казалась совсем пустой, и мне не по силам было сосредоточиться даже на чтении, так что я смотрела на линию прибоя или наблюдала за немногими отважными людьми, которые купались не в сезон, в основном стариками, медленно плававшими взад-вперед по дорожкам бассейна. Я спросила молодого служителя, который занимался зонтиками и полотенцами, приезжает ли сюда сейчас Ицхак Перлман. Но он никогда не слышал об Ицхаке Перлмане, благослови его Бог. Я держала телефон при себе, надеясь, что Фридман все-таки позвонит, «как из глубины», как сказал Эффи тогда, в первый раз, но он так и не позвонил. Хотя температура спала, сны у меня все еще были яркие, и когда я впадала в дремоту, Фридман часто мне снился, и образ его вплетался в то, что меня окружало. Сны меня утомляли, я бы предпочла сон без сновидений, чтобы забаррикадироваться от того, что творилось в моем разуме, но на этой стадии я все еще была благодарна вообще за любой сон. Я сидела на воздухе допоздна, даже после того, как служитель снимал с кресел матрасы. В пять часов средиземноморский свет такой красивый, что легко понять, как в нем возникали и гибли империи – греческая и ассирийская, финикийская и карфагенская, римская, византийская, османская.
Именно там, лежа у бассейна, я почему-то вдруг подняла взгляд на нависающую надо мной чудовищную громаду «Хилтона» и, прикрыв рукой глаза от солнца, увидела его на веранде пятнадцатого или шестнадцатого этажа. На всей северной стороне здания на веранде стоял только он один, и на мгновение мне показалось, что он сейчас покажет какой-то трюк. Лет двадцать назад я вышла из Линкольн-центра и увидела группку людей, смотрящих вверх на здание, в котором на верхних этажах темными были все окна, кроме одного. И там, в этом освещенном прямоугольнике, медленно танцевала пара. Может быть, так случайно получилось, что в остальных окнах было темно, и пара, возможно, не догадывалась, что внизу собралась небольшая толпа и наблюдала за ними. Но в их движениях было что-то намеренное, что наполняло нас ощущением, что они знали. По-моему, именно это привлекло мое внимание к человеку, стоящему на веранде своей комнаты на пятнадцатом этаже: сосредоточенное ощущение намеренности и театральность, наполнявшая его тело, когда он наклонился над перилами. Меня захватила эта картина, и я не могла отвести взгляд. Вроде следовало бы позвать служителя бассейна и привлечь его внимание к ситуации, но что бы я ему сказала?
Это случилось очень быстро. Он перенес вес вперед на руки и перекинул ногу через металлические перила. Женщина, вылезающая из бассейна, закричала; через несколько секунд человек перекинул вторую ногу и уже сидел на перилах, свесив ноги с высоты шестьдесят метров. Внезапно показалось, что его переполняет огромный потенциал, будто спереди в него врезалась вся его оставшаяся жизнь. А потом он прыгнул, раскинув руки, будто птица.
Тридцать шесть часов спустя такси, которое привезло меня из аэропорта Джона Кеннеди через ржавые оранжевые сумерки, опускающиеся на рестораны быстрого питания и похоронные бюро, на баптистские церкви и хасидов в Краун-Хайтс, спешащих по старому снегу, наконец свернуло на мою улицу, и водитель подождал, пока я поднималась с чемоданом по ступеням к входной двери. В нашем доме горел свет. Через стекло я видела своих детей, которые сидели на полу, склонив головы над игрой. Они меня не видели. А я какое-то время не видела себя, не видела, как я сижу в кресле в углу, уже там.
Примечание автора
Название этой
