нею, как будто еще раз ее хоронила. Девушка тоскливо уселась посреди коробок и чемоданов и открыла сумку, которую Альма всегда брала в свои вылазки; полицейские вытащили ее из разбитого «смарта», а Ирина забрала из больницы. Внутри лежали ее тонкие ночные рубашки, лосьон, кремы, две смены белья и портрет Ичимеи в серебряной рамке. Стекло треснуло. Ирина осторожно вытащила кусочки и достала карточку, прощаясь и с этим таинственным любовником. И тогда ей на колени выпало письмо, которое Альма хранила за фотографией.
В этот момент кто-то толкнул приоткрытую дверь и робко просунул голову. Это была Кирстен. Ирина встала, и женщина обняла ее с тем пылом, который всегда вкладывала в свои приветствия.
— Где Альма? — спросила она.
— На небесах. — Это был единственный ответ, который пришел ей в голову.
— Когда она вернется?
— Кирстен, она не вернется.
— Больше никогда?
— Никогда.
По невинному лицу Кирстен промелькнула тень печали или озабоченности, женщина сняла очки, промокнула их краем футболки, снова надела и наклонилась к Ирине, чтобы лучше ее видеть.
— Ты правду говоришь, не вернется?
— Правду. Но здесь у тебя много друзей, Кирстен, и мы все тебя очень любим.
Женщина сделала ей знак подождать и застучала плоскими ступнями по коридору в сторону дома шоколадного магната, где находился центр лечения боли. Через пятнадцать минут она вернулась с рюкзаком за спиной, задыхаясь от спешки, которую ее большое сердце переносило с трудом. Кирстен закрыла дверь в квартиру, задвинула засов, тщательно зашторила окна, обернулась к Ирине и приложила палец к губам. Проделав все это, Кирстен передала девушке рюкзак и застыла в ожидании с руками за спиной и заговорщицкой улыбкой на лице, покачиваясь на пятках. «Тебе», — сказала она.
Ирина открыла рюкзак, увидела связки бумаги, перехваченные резинками, и сразу же поняла, что это письма, которые регулярно получала Альма, а они с Сетом так долго искали, — письма Ичимеи. Они не исчезли навсегда в банковском сейфе, как боялись молодые люди; они хранились в самом надежном месте на свете — рюкзаке Кирстен. Ирина поняла, что Альма, почувствовав неизбежность смерти, возложила на Кирстен их сбережение и указала, кому их передать. Но почему ей? Почему не сыну, не внуку, а именно ей? Ирина восприняла этот выбор как посмертное послание Альмы, как способ показать, насколько она доверяла своей помощнице, как сильно любила. Девушка почувствовала, что в груди ее что-то ломается, трескается, как глиняный кувшин, а ее благодарное сердце растет, расширяется, трепещет, словно актиния в морской воде. И от этого доказательства дружбы Ирина ощутила себя таким же достойным существом, каким была во времена своей невинности; призраки прошлого начали отступать, и кошмарная власть отснятых отчимом видео стала уменьшаться до своих реальных размеров: это была только дохлятина для безымянных пользователей, без личности, без души, без силы.
— Боже мой, Кирстен! Представь, я прожила большую часть жизни, боясь того, чего нет.
— Тебе, — повторила Кирстен, указав на разбросанное по полу содержимое рюкзака.
В тот вечер, когда Сет вернулся домой, Ирина бросилась ему на шею и поцеловала с новой радостью, не очень уместной в дни траура.
— Сет, у меня для тебя сюрприз, — объявила она.
— У меня тоже. Но давай начнем с тебя.
Ирина нетерпеливо подвела его к гранитному столу на кухне, на котором лежали связки бумаги.
— Это письма Альмы. Я ждала тебя, чтобы их открыть.
На связках были проставлены номера от одного до одиннадцати. В каждой оказалось по десять конвертов, за исключением номера один, содержавшего шесть писем и несколько рисунков. Ирина и Сет сели на диван и просмотрели письма в том порядке, какой установила их покойная хозяйка. Посланий было сто четырнадцать — одни из них короткие, другие подлиннее, в одних содержалось больше сведений, в других меньше, а подпись оставалась неизменной: «Ичи». Письма из первой связки, написанные карандашом, на клетчатой бумаге, детским почерком, пришли из Танфорана и Топаза и были так почерканы цензурой, что содержание терялось. В рисунках уже намечался лаконичный стиль и четкие линии, отличавшие картину, которая сопровождала Альму в Ларк-Хаус. Чтобы прочитать всю переписку, потребуется несколько дней, но при первом беглом осмотре выяснилось, что остальные письма относятся к разным датам после 1969 года: то были сорок лет нерегулярной переписки с одной-единственной постоянной: все письма были любовные.
— А за фотографией Ичимеи я нашла письмо от января две тысячи десятого года. Смотри: здесь только давние, адресованные в усадьбу Си-Клифф. Где же письма, которые приходили в Ларк-Хаус в последние три года?
— Думаю, это они и есть, Ирина.
— Как это?
— Бабушка всю жизнь собирала письма Ичимеи, приходившие в Си-Клифф, — ведь тем она и жила. А потом, переехав в Ларк-Хаус, она начала с регулярными промежутками отправлять эти письма самой себе в тех желтых конвертах, которые мы видели. Она их получала, читала и сохраняла, как будто они недавние.
— Зачем это могло понадобиться, Сет? Альма была в своем уме. Она не выказывала никаких признаков слабоумия.
— Вот это и есть самое необыкновенное. Ирина, она это делала в ясном уме и с практическим смыслом: поддерживала иллюзию, что великая любовь всей ее жизни еще жива. Эта старуха, на вид как будто бронированная, в глубине души была безнадежным романтиком. Уверен, она и гардении сама себе посылала раз в неделю, и из пансиона сбегала не с любовником: она в одиночку навещала домик на Пойнт-Рейес, чтобы еще раз пережить их былые свидания, чтобы мечтать о них, раз уж с Ичимеи их повторить невозможно.
— Но почему невозможно? Она возвращалась со свидания с Ичимеи, когда случилась авария. Ичимеи приходил в больницу попрощаться, я видела, как он ее целовал, я знаю, что они любили друг друга, Сет.
— Ирина, ты не могла его видеть. Я удивился, когда этот человек никак не проявил себя после бабушкиной кончины, хотя об этом писали в газетах. Если Ичимеи любил ее так, как мы думали, он появился бы на похоронах или принес нам соболезнования на шива. Тогда я решил его разыскать: мне хотелось познакомиться и разрешить кое-какие сомнения касательно бабушки. И сделать это было очень легко: сегодня я съездил в питомник Фукуда.
— Он и сейчас есть?
— Да. Им заведует Питер Фукуда, один из детей Ичимеи. Когда я назвал свою фамилию, он принял меня очень любезно, поскольку слышал про семью Беласко. Питер позвал свою мать. Дельфина оказалась такой приветливой и красивой, ее азиатское лицо как будто не подвержено старости.
— Дельфина — это жена Ичимеи. Альма нам рассказывала, что познакомилась с ней
