Карениной» благодаря знакомству Толстого с Крамским.
О Михайлове вспоминают, чтобы пояснить взгляды Толстого на истинный талант, на творчество. Реже вспоминают картину, которую писал Михайлов и показывал Анне и Вронскому.
Но для нас именно эта картина очень знаменательна: Михайлов писал разговор Христа с Пилатом.
Не станем утверждать, что Толстой, тем более чтение «Анны Карениной», привело Ге к идее картины «Что есть истина?». Но вряд ли следует полностью это исключать.
Беседа Христа с Пилатом – тема, не часто привлекавшая живописцев. Однако предшественники у Ге были. Из русских художников встречу Христа с Пилатом писал Шебуев; в пятидесятые годы Александр Иванов обратился к той же теме – это еще важнее.
Но, как и в «Тайной вечере», Ге сумел «знакомый момент» превратить в незнакомый, раскрыть по-новому.
Михайлов в «Анне Карениной», показывая картину, поясняет – «Матфея глава XXVII». Далее у Толстого идет описание картины: «на первом плане досадовавшее лицо Пилата и спокойное лицо Христа и на втором плане фигуры прислужников Пилата и вглядывавшееся в то, что происходило, лицо Иоанна».
Ге тоже помечает картину ссылкой на Евангелие – «Иоанна глава XVIII, 38».
Это надо знать, потому что замена одной ссылки на другую важнее, чем кажется на первый взгляд.
В Евангелии от Матфея рассказывается, что Иисус подтвердил, что считает себя Царем Иудейским, на остальные же вопросы Пилата не отвечал, «так что правитель весьма дивился».
В Евангелии от Иоанна эпизод рассказан иначе. Иисус говорит с Пилатом, объясняет, что пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Пилат сказал: «Что есть истина?» – и вышел.
Поиски истины, проповедь ее, борьба во имя истины, жертва, принесенная ради нее, – для Толстого и Ге важнейшее назначение человека на Земле.
Толстой писал к Ге: «…дело наше – уяснение истины».
Он пронес это до последней минуты. Умирая, Толстой шептал:
– Истина… люблю много… все они…
В «Ответе на определение синода» об отлучении от церкви Толстой писал:
«Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете».
Толстой со многими беседовал о картине Ге «Что есть истина?», в письмах объяснял ее смысл и значение. И всегда подчеркивал: самое важное в картине – «столкновение двух начал».
Именно столкновение делает картину на редкость убедительной:
«Таково было положение тогда, таково положение тысячи, миллионы раз повторяется везде, всегда между учением истины и представителями сего мира. И это верно исторически, и верно современно, и потому хватает за сердце всякого, того, у кого есть сердце».
Не случайно Бирюков в «Биографии Л. Н. Толстого» утверждал, что название картины следует писать без вопросительного знака. То есть: вот она истина – в непримиримом столкновении, в этом измученном, готовом на смерть идти за убеждения, непокоренном человеке, в этом довольном собой, бездушном властителе, которому до истины дела нет.
Даже свет на картине служит этой главной мысли. Световое решение, найденное Ге, удивляет необычностью. Ге сделал нечто вопреки привычному, принятому. В его собственной «Тайной вечере» освещен Христос, Иуда же скрывается в тени. Но это обычно – символика весьма проста. В картине «Что есть истина?» солнце светит для Пилата.
У оборванца, прижавшегося к холодной стене, – лишь его истина, бесконечная уверенность в будущем ее торжестве.
Сегодня и Завтра сошлись, столкнулись на картине.
Современность истины
«Что есть истина?» была написана очень быстро.
В конце октября 1889 года Ге ездил в Киев, привез оттуда «принадлежности для костюма Пилата и Христа», невестка Екатерина Ивановна сшила «тогу» для Пилата, шестого ноября Ге сообщил Толстому, что начал работу, а семнадцатого января следующего, 1890 года, что окончил ее.
В последних числах января Николай Николаевич уже в Ясной Поляне. «Что есть истина?» отправлена в Петербург. Но для Толстого художник привез рисунок с картины. Лев Николаевич отметил в дневнике: «Очень хорошо». Само полотно Толстой увидел через полгода и не разочаровался, как с ним случалось при встрече с цветом; в дневнике отметил: «Картина Ге прекрасна».
В феврале 1890 года «Что есть истина?» появилась на Восемнадцатой Передвижной выставке…
Седьмого марта Анна Петровна писала сыну Петруше: «Наконец вчера воротился отец из Петербурга. Привез много новостей. Картина его произвела такой фурор и взрыв похвал и ругани, что делались вещи небывалые: публика, стоящая перед картиной, делилась тут же на партии и между собой начинали ругаться люди, до того никогда не знавшие друг друга».
Снова спорили о том, имел ли право Ге написать такого Христа. Привыкли все-таки к Христу дебелому и красивому – его мучают, но он стоит крепко, возведя очи к небу.
Ге однажды выпалил даме, которая сетовала, что на его последних картинах Христос некрасивый:
– Христос, сударыня, не лошадь и не корова, чтобы ему быть красивым. Я до сих пор не знаю ничего лучше человеческого лица, если оно не урод, разумеется. Да притом человек, которого били целую ночь, не мог походить на розу…
Но дело не в том, чтоб как «роза». Был ведь до Ге и «Христос в пустыне» Крамского. У Крамского Христос – усталый человек, но возвышенный, хоть и сомневающийся. У Ге – униженный, избитый, оплеванный Христос, но непоколебимый.
Такой Христос оказался нужен Лескову: «Всю мою жизнь я искал такого лица», «это первый Христос, которого я понимаю». Такой Христос оказался дорог многим сотням зрителей.
Репин преувеличивает, говоря, что «никто не желал узнать Христа в этом тощем облике с бледным лицом, укоряющим взглядом и особенно с трепаными волосами». Все зависело от того в первую очередь, был ли способен зритель позабыть, что перед ним изображение события, случившегося восемнадцать с половиной столетий назад. Принять Христа картины «Что есть истина?» мог тот, кто почувствовал современный смысл полотна.
Этого смысла не понял Н. К. Михайловский: «Если Ге ссылается на Евангелие… то я, естественно, хочу видеть в Христе Христа, то есть те черты, которые ему усвоивает Евангелие. За Христом шли ученики, толпы народа, а в Христе Ге нет ничего от вождя. Христос был проповедником любви, кротости, всепрощения – я не вижу этих черт на картине Ге. Может быть, в лице Иисуса надо читать презрение к этому веселому и легкомысленному Пилату, и тогда мы имеем столкновение двух презрений, но я отнюдь в этом не убежден. Может быть, в остром, я бы сказал, колючем, сосредоточенном почти до отсутствия мысли взгляде Христа, в его сжатых губах, в его спокойной позе выражается готовность страдать и умереть
