так. Напротив, получилось, что, вместо того чтобы предохранять друг от друга, две стороны демократической жизни – общественное мнение и экспертное мнение – подыграли друг другу. Одно зависело от другого, чтобы оповещать, когда вещи вышли из-под контроля.
Мораль, проповедуемая с 1980-х годов, гласила, что демократии станут стабильными, если передадут ключевые решения невыборным чиновникам. Последние смогут использовать свою свободу от ежедневного давления демократической политической жизни, чтобы изучать и корректировать ошибки демократии. Но на самом деле чиновники с такой же вероятностью могут использовать свою свободу от обыденных политических мотивов, для того чтобы потворствовать собственным предрассудкам. Главным чиновником периода долгого бума был Ален Гринспен, председатель американского Федерального резерва с 1987 по 2006 г. События, определившие стиль службы Гринспена, произошли довольно давно: первым событием стало кратковременное падение фондового рынка в 1987 г., когда Гринспен успел отработать всего шесть недель, – ему стало тогда ясно, что даже самые значительные потрясения можно преодолеть благодаря крепким нервам и взвешенному техническому суждению; вторым таким событием стало падение Берлинской стены в 1989 г., которое показало, что свободные общества в долгосрочной перспективе всегда берут верх над плановой экономикой [Greenspen, 2008; Гринспен, 2010]. Система доказала свою жизнеспособность, которая должна была сохраняться, пока у руля стоит такой человек, как Гринспен. Но это была фатальная иллюзия. Былые успехи ослепили Гринспена, не позволили ему увидеть возможность провала.
Бернанке, его преемник, был не так убежден в своей правоте, но он был таким же сторонником идеи, что технические корректировки способны предотвратить полномасштабный кризис. Он также верил в то, что система в основе своей жизнеспособна, и что предупредительные сигналы будут замечены. И он тоже ошибся. Когда в 2007 г. появились кое-какие признаки опасности, он вместе со своими коллегами не обратил на них внимания, поскольку технократы, которые должны прокладывать устойчивый курс, научились игнорировать предсказания о гибели. В демократии всегда найдутся люди, предсказывающие катастрофу. Это просто одно из демократических излишеств, от которых должны защищать невыборные чиновники. Демократии создают шумовую завесу. Однако невыборные чиновники, отгороженные от повседневных сигналов электоральной политики, не становятся в силу этого более чуткими к звуку надвигающейся опасности. Скорее уж, они все больше глохнут.
Относительно хорошие для западной демократии времена, продлившиеся почти 20 лет после конца «холодной войны», указывают, казалось, на то, что найдено удачное равновесие между настоятельными требованиями общества и смягчающим влиянием экспертов. Они научились жить друг с другом. Раздор, вызванный войной с терроризмом, представлялся скорее перебивкой, а не окончательным крушением планов. Но в действительности это положение дел было не вечным. Равновесие не было причиной хороших времен. Напротив, именно хорошие времена были причиной равновесия. Когда в 2008 г. все пошло наперекосяк, западная демократия снова стала собой. Размеренный распорядок уступил место импровизации и экспериментам. Взаимопонимание превратилось во взаимные обвинения. Выяснилось, что эпоха процветания не была тем, чем казалась, и что выгоды ее распределялись слишком неравномерно. Проигравших было намного больше выигравших. Люди стали искать того, благодаря кому можно было начать все с начала.
Искупитель
В период кризиса выборы могут стать как благословением, так и проклятием. Они благословение, когда дают шанс освободиться от людей, ответственных за неразбериху. А проклятием они оказываются, когда из-за них никто не может принять трудные решения, необходимые, чтобы покончить с неразберихой, поскольку все боятся, что избиратели этого не простят. Выборы 2008 г. в США были одновременно благословением и проклятием.
Когда в сентябре начался кризис, оставалось лишь несколько месяцев президентства Джорджа Буша. К этому времени он стал одним из самых непопулярных президентов за всю историю США. На неделе, предшествующей краху банка Lehman Brothers, его рейтинг популярности был чуть больше 30 %; через две недели он приблизился к 25 % – до такого уровня за всю историю современных опросов доходили лишь два других президента – Трумэн в 1952 г. и Никсон в 1974 г. Непопулярность Буша означала, что у него нет мандата на радикальные политические действия. Но это также означало, что ему почти нечего терять. Только в демократиях могут быть лидеры-хромые утки, поскольку автократы должны сохранять власть вплоть до того момента, пока не утратят ее полностью. Однако президенты-хромые утки порой демонстрируют качества автократов: они получают исполнительную власть, которая ни перед кем не отчитывается.
Под напором кризиса Буш предал многие из своих политических принципов, взбесив многих членов собственной партии, – он поддержал финансовые субсидии некоторым организациям, включая Fannie Мае[86], Freddie Mac[87] и гигантской страховой группе AIG. Когда Полсон начал худо-бедно искать решения для проблем, которые еще несколькими неделями раньше никто не мог предсказать, Буш, по сути, выдал ему политический карт-бланш на то, чтобы «сделать все необходимое». Больше всего проблем у Полсона было с членами конгресса, которые схватились за идеологические пушки, в надежде добиться расположения своих избирателей. Больше всего он боялся того, что тот или другой из кандидатов в президенты захочет поступить так же. За семь недель между падением Lehman Brothers и днем выборов один из кандидатов мог попытаться оседлать волну народного недовольства, вызванного финансовой поддержкой банкротам, чем сделал бы рисковую в политическом отношении спасательную операцию намного более опасной. Но Маккейн, который заигрывал с народным гневом, не поддался этому искушению. А Обаме это было просто не нужно.
Для Обамы кризис стал настоящим даром небес. Он показал общественному мнению все недочеты правления Буша, сконцентрировав их в одной точке, и закрепил мысль, что пришла пора перемен. Идея, с которой вышел Обама, – идея надежды и обновления – полностью соответствовала моменту, когда стало невозможно поддерживать статус-кво. Кроме того, кандидатура Обамы была буквальным воплощением перемен: он решительно отличался от любого другого кандидата на высочайший пост страны. Черный президент в такой демократической стране, как США, долгое время казался чем-то немыслимым. Но внезапно он стал едва ли не неизбежным. У страны, которая могла совершить такой переход, были основания верить в собственные способности к возрождению.
Также и сам момент выборов 2008 г. оказался для Обамы особенно удачным. Но именно поэтому удача была ложной. Симметрия казалась слишком уж точной. Он мог оседлать стремление к чему-то новому, не занимаясь теми, почти неразрешимыми, сложностями, которые возникают у любой демократии, когда она пытается совершить радикальный поворот. Ему не нужно было требовать от американской демократии разобраться с затруднительным положением, ею же и созданным, и точно так же ему не пришлось тыкать пальцем в кого бы то ни было, кроме уходящей дискредитированной администрации. Ему не нужно было облекать риторику надежды в плоть конкретного плана реальных изменений. Он символизировал перемены,
