которых мечтал Ентц.
Хиндемит ехал небыстро, так как его никто не торопил, да он и без того понял, что спешкой сейчас ничего не добьешься. Время от времени он поглядывал в окошко и удивлялся; казалось, они ехали по совершенно чужой земле: на полях виднелись фигурки крестьян, сажающих картофель. Весна в этом году была поздней, и поэтому к посеву приступили позже обычного.
«Интересно, кто дал им посевной картофель? — думал водитель. — В Вальденберге никто ничего не сажает, да и самих крестьян нигде не видно. А антифашистские органы власти еще не отдали соответствующего распоряжения на проведение посевной кампании».
18
На одной стороне рыночной площади Вальденберга находилось три больших магазина, где до войны можно было приобрести все, в чем нуждались жители города; на другой стороне площади располагались маленькие неказистые лавочки, в которых торговали табачными изделиями. Теперь все это было наглухо закрыто, а хозяева, казалось, исчезли навсегда. С двух других сторон на площадь выходили последние дома улиц, вливающихся в нее. В самом центре площади возвышался фонтан со статуей обнаженной женщины, державшей в руках сосуд, из которого с незапамятных времен не вытекло ни капли воды.
Поговаривали, что именно на этой площади и состоится общегородской митинг, на котором коммунист Георг Хайнике скажет речь. Однако говорили и другое: якобы приехавшие в город американцы арестовали всех коммунистов и антифашистов, так как вся их деятельность была, мол, незаконной.
— Стоило ли прогонять доктора Рюсселя?.. — с сожалением спрашивали единомышленники старого бургомистра.
— В свое время мы даже кайзера скинули! — высказывались другие.
— Что кайзер? Он войну начал, а доктор Рюссель никакой войны не начинал и не вел. Вам что, при нем плохо жилось? — не успокаивались сторонники старого бургомистра.
— Ваш бургомистр был далеко не ангел!
— Но бургомистр…
— А вам не приходилось сидеть в тюремной камере? Знаете вы, что там бывает? Стены толстые, сквозь них ничего не слышно.
— Да чего разговаривать? Болтовня тут не поможет. Меня интересует, что произойдет завтра. Меня интересуют деньги, потому что надо содержать семью.
И о чем только не говорили люди на улицах! Они собирались группами и по двое, и по трое. Одни разговаривали тихо, другие — довольно громко.
— Когда-нибудь и тебе придется пережить то, что пережили мы.
— Что прошло, то прошло.
— Мы сами должны о себе побеспокоиться.
— Ну ладно, пошли-ка на рыночную площадь!
Люди случайно встречались друг с другом и задавали вопросы, которые их интересовали. Дома не усидели даже женщины, они пришли на площадь с детьми. Одни шли сюда, чтобы посмотреть на других, другие — чтобы показать себя: уж слишком долго они не выходили на свет.
На улице, где жил Хайнике, люди тоже собирались группами. Их голоса доносились и до комнаты, в которой под наблюдением Лиссы лежал на своем диване Георг Хайнике. Лисса несколько раз выглядывала в окошко и встречалась со взглядами людей, которые в свою очередь с любопытством смотрели на окна.
Лисса осторожно разбудила Георга. Не открывая глаз, он спросил:
— Они все еще стоят под окнами?
— Да.
Георг прислушался к голосам, которые доносились с улицы.
— Кто там?
— Люди, очень много людей.
— Хорошо, — проговорил он.
— Я думаю, они говорят о нас.
— Почему?
— Не знаю, но вид у них не очень дружелюбный.
— Вот как? — спросил Георг и сам же пояснил: — Хорошо, что они вышли на улицы. Это значит, что они уже ничего не боятся. Неизвестность, в которой они жили до сих пор, канула в прошлое. Время идет вперед! Через каких-нибудь несколько дней станет ясно…
— Что станет ясно? — спросила Лисса.
— Что мы победили.
Она встала и подошла к окну.
— Почему вы остались в городе? — спросил Георг у Лиссы.
— Не знаю, — ответила она тихо и отошла от окна.
— Без причины ничего не делается.
— Люди тянутся к центру города.
— У них есть вопросы к нам…
— Но кто им на них ответит? — спросила Лисса.
— Кто вас ко мне послал? — в свою очередь спросил Георг.
— Люди идут в город безо всякого принуждения.
— Но ведь они меня совсем не знают.
Лисса повернулась к Георгу и взглянула на него своими темными большими глазами.
— И я вас, Хайнике, совсем не знаю.
Георг привстал, опершись на подлокотники.
Лисса не отошла от окна, хотя ей хотелось подойти к Георгу и упросить его не вставать из коляски, так как он еще мало отдохнул. Если бы она поднесла Георгу к глазам зеркало, он бы ужаснулся, увидев себя.
Хайнике, словно отгадав ее мысли, рассмеялся. Он встал, чувствуя, что боль в ногах утихла, голова почти не кружится.
Лиссу удивила сила воли, которой обладал этот человек. Она боялась, что он сейчас попросит сопровождать его на улицу, где он захочет посмотреть на людей и даже поговорить с ними.
— Боитесь? — спросил Георг.
Лисса покачала головой.
— А что случилось? — спросил он и ободряюще улыбнулся.
— Я ищу для себя место, хочу чем-то заняться. Моего отца убили.
— А кем был ваш отец?
— У него было свое дело. Фамилия его Шрайтер.
Георг сел в коляску и, положив локти на колени, ладонями обхватил голову. Он слышал, как Лисса вышла из комнаты, оставив его одного.
19
Капитан Брохви несколько минут молча разглядывал Пляйша. Чуть-чуть улыбаясь, он слегка покачивал головой. Офицер не понимал этого смешного патера. Все, что тот рассказал, не имело абсолютно никакой ценности. Ясно было одно: без причин священник не покинул бы родного города. Уж не испугался ли он русских? Капитан снова покачал головой. Русских солдат нечего бояться. Возможно, патер ждал прихода американцев только потому, что был уверен: с приходом русских все церкви будут отданы под музеи или под складские помещения. Об этом в то время много болтали обыватели.
— Вы должны быть уверены в том, что в Вальденберге будет установлен новый порядок, не имеющий ничего общего с нацизмом, — сказал американец.
Священник понимающе кивнул.
— Однако и при этом новом порядке возможны серьезные затруднения с продовольствием, — продолжал капитан.
Патер поднял на него глаза и подумал: «Знает ли он, что такое голод? По-видимому, не знает. Для него умершие от голода люди ничего не значат. Сам он сыт, а сытый, как известно, голодного не разумеет».
Пляйша разбирало профессиональное любопытство, есть ли у американцев душа. Немного подумав, он решил, что души у них нет, ни души, ни совести, ничего. На него нашел приступ злости: «Банда какая-то эти американцы!»
Пляйш разозлился и на самого себя за то, что ошибся в своих недавних суждениях, ошибся в этих американцах, которых он, заблуждаясь, считал своими возможными
