хладнокровное предательство или же вот так, походя, убить старика?..
Но если бы вдруг кто-нибудь предложил ему самому свершить справедливое возмездие, то в беспощадной своей мальчишеской непримиримости он без малейшего колебания покарал бы ту визгливую бабу и стрелявшего из винтовки человека самой страшной, хотя так и не придуманной им для них казнью. И не дрогнуло бы в тот грозный миг его сердце, и рука бы у него не дрогнула…
Однако Славку все-таки окатывало жутью, и нечто похожее на сострадание, но не к убийцам и предателям, а к тем ж и в ы м л ю д я м, которых он готов был казнить, закрадывалось в его суровую душу. И он с невольным содроганием думал теперь о том, как будут они потом терзать себя раскаянием, вымаливать себе прощение, сознавая заранее, что вымолить уже ничего не удастся, а нужно держать ответ за свои преступления. А в том, что они непременно будут отвечать перед кем-то за содеянное, что рано или поздно грядет расплата, — и тогда уже за все им воздастся сполна! — в этом Славка ни капельки не сомневался.
Должна же существовать на земле справедливость!
А Славка был убежден, что она существует. Иначе бы и жить-то не стоило. Вернее, просто невыносимо тяжело было бы жить в таком страшном мире, где нет надежды на справедливость, а вечно и безраздельно господствуют предательство, насилие и подлость…
Нигде больше не задерживаясь, ребята миновали прилегающие к разрушенному литейному заводу и давно уже опустошенные детдомовцами огороды, пролезли сквозь дыру в заборе и очутились наконец в своем родном детдомовском саду.
И только теперь они с некоторым удивлением обнаружили, что на улице уже вечереет. Низкое, закатное солнце еще косо высвечивало верхушки яблонь, а под ними, на земле, все казалось поблекшим и серым.
У печурок и костров кое-где копошились старшие ребята, раздували огонь, чистили картошку. Но девчонок пока не было; и Славка подивился необычному этому обстоятельству, так как девчонки всегда появлялись в саду первыми.
Не видать было и малышей, которые неустанно шныряли по вечерам от печурки к печурке, от костра к костру, чтобы не прозевать случая «подшакалить» корочку хлеба, печеную картошку, горстку каши либо честно заработать себе пропитание, сбегав для какого-нибудь щедрого пацана по воду к пустующей столовке, принеся ему охапку дровишек или же справив какую другую нехитрую службу.
Но вот не вертелась почему-то нынче под ногами малышня, не мельтешила у костров да печурок, и, должно быть, от этого как-то непривычно тихо было в саду, пустынно и вроде бы даже сиротливо…
Только Валька Щур ни на кого и ни на что не обращал внимания. Он уже вовсю раскочегарил свою печурку. Была она у него аккуратно обложена целыми кирпичами, щели замазаны глиной, а на кирпичах лежала половина настоящей — с одной конфоркой — чугунной плиты. Нечего и говорить, капитальная печурка была у хозяйственного Вальки Щура, не на денек-другой приспособленная. И круглый вместительный котелок на ее конфорке стоял как раз над самым жаром, посередке. Булькало в котелке какое-то варево, а из-под дребезжащей крышки вырывался веселый парок.
Валька Щур покосился на подошедших ребят и, словно бы ненароком, сунул под тряпочку чистую фанерку, на которой горкой высилось нарезанное сало. Красное от огня, в проступивших мелких конопатинках, ротастое лицо Щура сделалось настороженным. В глазах возник тревожный, недоверчивый блеск.
— Здорово, Щуренок! — беспечно сказал Иван. — А где все пацаны?
Валька неопределенно мотнул головой и презрительно повел плечами.
— А я тебе чего — бегаю за ними, да?.. Ты лучше скажи, Комок, — обратился он к Славке, — когда ты мне хлебушек вернешь? — Щур, очевидно, решил сразу же поставить ребят на место, чтобы они не шибко-то перед ним задавались. — Вон Мороз видел, как ты у меня брал. Скажешь, не видел?..
— Ничего я тебе, Щур, не скажу… Нету у меня сегодня хлеба, — уныло признался Славка, внезапно вспомнив, что со вчерашнего вечера у него и крошки во рту не было. — Да ты не бойся… Я тебе как-нибудь отдам…
— Ну что ж, я покуда не голодую… Подожду немного, — снизошел Щур.
Славке очень хотелось есть. И он, наверное, не утерпел бы, попросил у Щура в долг до лучших времен хотя бы еще маленький «кусманчик», но не осмелился открыто «шакалить» в присутствии Ивана, одновременно испытывая какую-то виноватую и заискивающую неловкость заведомого бедняка перед сытым и богатым Валькой.
А Иван бесцеремонно потеснил Щура, опустился на корточки возле печурки, обжигая пальцы, чуть сдвинул крышку с Валькиного котелка, потянул носом клубящийся парок и, причмокнув губами, в нарочитом удивлении вытаращил глаза.
— Ого-го!.. С курятиной!.. Ты где это курочку подшиб? А, Щуренок? Может, нам скажешь?
Но Валька не ответил на Иванову подначку. Никакой курятины у него в котелке, понятно, не было. Просто варил себе Щур на ужин картошку и уже готовился салом ее заправлять, как тут нелегкая принесла этих — по ухваткам было видать — не жравших сегодня оглоедов.
Одного Славку Комова, конечно, Щур и слушать бы не стал, попер бы его, как миленького, а вот Ивана Морозовского Валька уже попереть не мог — не осилил бы его, пожалуй. Потому он и не послал с ходу нахального Мороза прямиком к его покойной матери — хотя каждому пацану было ясно, что имел он на это полное право, — а лиши опять прикрыл котелок, надвинул крышку прутиком.
— Ладно, кончай, Мороз, — миролюбиво сказал Валька. — Ну, чего ты, правда? Кончай…
Быть может, Иван так скоро и не отступился бы, малость еще подразнил бы слишком уж мирно настроенного нынче Вальку Щура; возможно, начал бы всерьез придираться к нему, заводить; а может быть, даже по его конопатой роже съездил бы разок: злой был Иван, голодный — да и делать-то все равно нечего! — но тут между деревьями замаячила долговязая фигура какого-то мужчины, который шел к кострам, подныривая под ветки, отводя их руками, и ребята удивленно замерли, распознав наконец-то в долговязой этой фигуре директора детдома.
До сих пор Юрий Николаевич почему-то никак не удосуживался побывать в саду вечером, когда мальчишки возвращались с промысла и разжигали там свои очаги. Почти не появлялся он и в спальнях. А безнадзорная пацанва стала помаленьку отвыкать от его строгого и недремлющего ока, почувствовала слабину.
Хотя какая уж там слабина, когда директор — сам по себе, а пацанва — сама по себе? Вольному, как говорится, воля… Он к ним не лезет, и они ему жизнь не портят. К тому же никому еще не известно — остался ли Мизюк пока в директорах или он теперь только от скуки в
