Я ничего не спрашиваю ни в тот день, ни за семейным ужином. А утром двадцать пятого декабря просыпаюсь раньше всех, натягиваю кенгурушку (в этот раз не свою, а Ливня), джинсы и подаренные мне вчера вязаные носки-тапки с елочками и спускаюсь по лестнице с чердачного этажа, на котором хозяева устроили очень уютную спальню для гостей. В доме тишина, та самая тишина, какая наступает только после праздника, на котором все много говорили, ели, смеялись, поднимали тосты и рассказывали истории. И в этой тишине слышно, как заканчивается этот сложный, страшный, сумасшедший и такой важный год, от которого остается всего ничего. Еще немного, и время вновь понесется с бешеной скоростью, а пока впереди очень медленный, ленивый день с долгим поздним завтраком и неспешными прогулками. Отличный день для того, чтобы наконец выяснить все, что не дает покоя.
Асиано я нахожу на террасе, примыкающей одной стеклянной стеной к зимней оранжерее. Он курит у открытого окна, в руке дымится чашка кофе – совсем как в то утро в Риме, когда он пугал соседей призраком покойного деда, если те не оставят в покое его машину. Холодное зимнее солнце горит в волосах, в которых, кажется, прибавилось седины, в густых ресницах, на перламутровых пуговицах рубашки. Дым обволакивает его, поднимаясь к потолку и растворяясь в солнечных лучах, – в нем доктор похож на сотканного из света полубога. Я замираю на пороге, переминаюсь с ноги на ногу на холодном полу и жду, пока Асиано меня заметит. Он, конечно, замечает, улыбается, медленно выдыхая дым.
– Чего тебе не спится в такую рань? После праздников положено отсыпаться, это делает их еще более приятными.
Я подхожу ближе, становлюсь прямо перед ним, и, кажется, он угадывает вопрос еще до того, как я спрашиваю:
– Кто такая Мария Росси? Она из вашей семьи? Это кто-то из ваших сестер? Я не верю, что вы ее не знаете, иначе вы бы не уходили от ответа каждый раз. Что, и теперь не скажете?
Он отпивает кофе, смотрит на меня сквозь дым, зимнее солнце плавится золотом в темных глазах.
– Нет, Сэйнн, – отвечает он. – Мария Росси не моя сестра. Это я сам.
На секунду я сомневаюсь в своем знании итальянского – он несет полную чушь, такого просто не может быть.
– В смысле? Вы что…
– О нет, я не сменил пол. Но я действительно единственный, кто выжил после встречи членов организации «Рассвет» четвертого августа тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Я тогда проходил последний год интернатуры, а эту работу – по сопровождению встречи – у нас в группе никто не хотел брать, потому что она считалась дьявольски скучной. Ну правда, что особенного может случиться на слете благотворительной организации? Ни побоищ, как на городских праздниках, ни больших попоек, ни экстремальных развлечений – ничего, на чем можно как следует попрактиковаться и заработать опыт, о котором стоит написать в отчете. Разве что кто-нибудь порежет палец бумагой или попросит таблеток от желудка, а так просто сиди все дежурство и ничего не делай. Так что туда собирались изначально только два моих одногруппника – парень и девушка, которым надо было просто добрать часы для отчета, чтобы им засчитали курс, но в итоге я в последний момент заменил девушку, потому что ей срочно пришлось уехать к семье. На нас уже рассчитывали, кто-то должен поехать, так как вилла была в удаленном от города месте, туда быстро не доберешься, если что. В общем, мы думали просто отдохнуть перед экзаменами, погулять по побережью. А получилось…
Он затягивается сигаретой, стряхивает пепел в тяжелую стеклянную пепельницу, где солнце горит среди серых островков. Свет среди праха.
– То есть вы видели его вживую? Моего отца?
Мне страшно спрашивать и на секунду кажется, что лучше оставить здесь одни догадки. Асиано кивает:
– Да. И я даже довольно долго беседовал с ним утром в день трагедии. У него были фальшивый паспорт и приглашение, по которым он выдал себя за представителя одного из фондов-спонсоров, причем владельца настоящих документов он убил за два дня до этого. Но об этом узнали потом. А тогда утром после приезда участников и регистрации устроили небольшой фуршет, на нем мы с Риккардо оказались рядом и разговорились. Ему нравился интерьер виллы, там было много антиквариата и картин, а я кое-что понимаю в этом деле, так как в моей семье есть коллекционеры, поэтому у нас сразу нашлась общая тема. Если бы я только знал, с кем говорю!
– И вас ничего не насторожило, он ничем себя не выдал? – Я не верю, у лампиридов отличная интуиция.
Асиано кивает:
– Насторожило, но я не придал этому значения. Твой отец обладал сильной, прямо-таки магической харизмой – у него были отлично поставленный голос, прекрасная речь, высокий интеллект. Люди тянулись к нему, где бы он ни появился, ловили каждое его слово. Но все же у меня сразу появилось ощущение, что он здесь с какой-то своей целью. В разговоре он упомянул, что это участие для него – испытание, что от него многого ждут. Он был молод, чуть за двадцать, и легко было представить, что на него давит семья, что в такие годы хочется прожигать жизнь, а не слушать вдохновенные речи толстосумов. Погода была отличная, лето, море рядом – тут бы девушек обнимать да пить шампанское… Так что я ему в какой-то момент даже посочувствовал, но не мог отделаться от тревоги. Что-то вот-вот должно было произойти, но откуда ждать опасности в таком месте, где собрались исключительно благодетели?
После обеда я перебрал все наши запасы лекарств и материалов, проверил все инструменты, а самое нужное сложил в сумку на поясе. Коллега смотрел на меня как на психа, а я не мог ему ничего толком объяснить – я просто знал, что надо быть готовым. Начало встречи, обед и вторая половина дня прошли спокойно – беседы, доклады, обсуждения… Потом всех позвали на кофе, а после него, перед ужином, должны были обсуждать развитие приюта, в котором вырос Риккардо. Для этого в саду в открытом павильоне поставили столы и даже соорудили что-то вроде кафедры. И когда директор приюта встал за нее и заговорил о том, как много детей они спасли за эти годы от незавидной участи, Риккардо поднялся со своего места и сказал: «А помнишь, как ты тогда работал старшим воспитателем и бил меня мокрым полотенцем по лицу за то, что я плохо вымыл свою тарелку? Ты еще сказал, что я должен благодарить вас всех за заботу, за то, что не подох на улице. Я благодарю. Ты дал мне возможность насладиться этим моментом сейчас». И после этого он начал стрелять. Директора он убил первым, а потом все, кого не парализовал шок, побежали в разные стороны, но Риккардо хорошо изучил местность и стрелял без промаха – от него было не скрыться. Он убивал всех, кого видел, не только участников, а также работников виллы, поваров, горничных. Не тронул только двух сторожевых псов – они сбежали, и их так и не нашли.
Мне Риккардо попал в грудь справа, когда я пытался остановить кровь у моего коллеги – он погиб на месте. Наверное, после выстрела я отключился на несколько секунд, но боль вернула мне сознание. Я понимал, что шансов у меня мало, – при таких ранениях легкие отказывают за несколько минут, правая рука не слушалась, потому что была перебита ключица, к тому же надо было не шуметь. Но я все же смог снять телефон с пояса и набрать код тревоги. Риккардо не заметил меня – он был занят тем, что выслеживал остальных, упиваясь своей яростью. Именно это меня спасло – я видел, как он сначала стрелял в голову всем, кто лежал на земле, но потом расслабился, стал не таким внимательным. Я не видел, как он умер, – услышал сирены вблизи, а дальше ничего не помню. То, что меня почти сразу нашли, просто редкая удача. Но я не знал тогда, что я единственный, кто выжил. Думал, что, может, хотя бы часть людей просто ранены или успели спрятаться. Но он убил всех.
