Охрана передвигалась бесшумно — обувь у надзирателей была на толстой войлочной подошве. К заключенным относились с подчеркнутой вежливостью, но в дверной глазок заглядывали очень часто.
Больше всего здесь заботились о том, чтобы узники не встречались друг с другом. Достигалось это довольно простым, но весьма эффективным способом. В стенах коридоров были устроены специальные ниши, высотой в человеческий рост, шириной не более метра. Если в коридоре встречались двое заключенных, шедших с конвоем навстречу друг другу, то одного из них сразу же ставили в ближайшую такую нишу лицом к стене. Эти ниши тюремщики называли «конверты».
И был еще один прием для избежания встреч заключенных. Каждый из конвоиров во время прохода по коридору позвякивал связкой ключей или постукивал ключом по своей поясной бляхе. Это означало: «Веду заключенного».
Подобные действия были «фирменным» приемом тюремщиков Лубянки. Уже позднее некоторые из поляков, попавших затем в Бутырскую тюрьму, узнавали, что там охранники в таких случаях непрерывно чмокали.
Но тем временем следствие шло, и арестованные давали показания, причем довольно откровенные. Накапливался основательный материал для судебного процесса.
И наконец наступил тот день — это произошло 16 июня 1945 года, — когда арестованным объявили, что следствие закончено и его материалы переданы в военный суд. Всем заключенным был вручен обвинительный акт. Процесс должен был быть открытым.
* * *
В Лондоне тоже внимательно следили за событиями в Москве. Бывший премьер Миколайчик и все еще действующий посол эмигрантского правительства Рачинский встретились «в конспиративной обстановке», на одной из скамеек Кенсингтонского парка. Это произошло 25 мая 1945 года.
Рачинский отметил, что Миколайчик по-прежнему сохраняет оптимизм. Он отметил потом в своем опубликованном после войны дневнике: «Мне показалось, что, несмотря на многие разочарования, у него сохранилась искра надежды, что положение еще может исправиться и перед ним откроется дорога в Польшу».
Это произошло именно в тот день, когда в Москву прибыл специальный посланник нового президента США Трумэна Гарри Гопкинс. Он старался открыть дорогу в Польшу ее бывшему премьеру.
Встречи Гопкинса со Сталиным начались 26 июня и продолжались до 6 июля. Гопкинс уверял Сталина, что США не имеют никаких особых интересов в Польше или же желания видеть там какого-то особого рада правительство.
Сталин отвечал, что СССР желает видеть Польшу сильной и дружественной, и у него нет намерений ее «советизировать».
30 мая, во время очередного обсуждения польского вопроса, пошел разговор и о шестнадцати арестованных поляках. Сталин убеждал Гопкинса, что Янковский и Окулицкий были замешаны «в саботаже стран Оси против Красной Армии».
Посланник президента США заявил, что если в списке лиц, предложенных в состав будущего правительства, окажутся люди, «известные как агенты теперешнего польского правительства в Лондоне», или же по позиции, враждебной Советскому Союзу, — то их вычеркнут.
31 мая говорили уже о людях, которых следует пригласить в Москву; говорили и о заключенных на Лубянке.
Гопкинс утверждал, что Янковский никогда не предлагался как участник консультаций, с чем Сталин согласился, но заявил своему собеседнику, что англосаксы — члены «комиссии трех» — выдвигали фамилии иных арестованных, а именно Урбанского, Багинского и Януковича.
На вопрос Гопкиса — все ли заключенные поляки обвиняются в одном и том же, Сталин ответил: «Некоторые — в основном большинство — обвиняются только в нелегальном пользовании радиостанциями. Это не относится к генералу Окулицкому и нескольким иным лицам.
Генерала Окулицкого искали довольно давно. И он подчеркнул: никаких переговоров не было. Возможно, что один или два офицера беседовали с ними на собственную ответственность, но никто не давал им таких полномочий — да и не мог быть уполномочен — вступать в дискуссию с этими людьми».
В тот же день, сразу же после состоявшейся беседы со Сталиным, Гопкинс писал Трумэну: «Я ясно дал понять Сталину, что нас вообще не интересует генерал Окулицкий».
Точно таким же образом в беседе с Молотовым еще 4 мая А. Иден определил свое отношение к польскому генералу.
Еще Сталин добавил, что к части обвиняемых суд отнесется благосклонно. Гопкинс тут же попросил предоставить им амнистию.
В Лондоне внимательно следили за происходящим, и уже в первых числах апреля эмигрантское правительство через США и Великобританию пыталось выяснить судьбу «пропавших» поляков.
Однако Советское правительство хранило по этому поводу упорное молчание. И лишь 6 мая прозвучало сообщение ТАСС, повторенное 7 мая в Варшаве агентством «Польпресс», об аресте 16 деятелей польского подполья.
На запросы британского посла А. Керра от 9 и 10 апреля 1945 года В.М. Молотов дал следующие ответы. В первом: «… Советским военным властям не поручалось вести переговоры с представителями польского лондонского правительства… Что же касается упомянутых в Вашем письме имен ряда польских деятелей из агентов лондонского эмигрантского правительства, о задержании которых в Польше Вы сообщаете, то по этому делу наводятся справки, и о последующем я не премину Вас уведомить»; во втором: «…Соответствующие советские органы, перегруженные срочной работой, не имеют возможности заняться в настоящее время проверкой разного рода сообщений относительно арестов в Польше тех или иных поляков и смогут пойти Вам навстречу в этом отношении лишь по мере представляющейся им возможности».
Все это было в русле подготовки к созданию того правительства, о котором великие державы договорились в Ялте, и о чем шла работа «комитета трех», начатая еще 23 февраля.
А 4 июня Черчилль писал Трумэну: «Дело пятнадцати или шестнадцати поляков не должно мешать в проведении бесед переговоров и окончательном решении в вопросе Временного правительства национального единства».
Тактика Сталина оказалась вполне успешной и принесла ожидаемые результаты. Победила его формула создания Временного правительства национального единства, высказанная на Ялтинской конференции. По вопросу об арестованных он тоже не поддался на уговоры Гопкинса, пообещав лишь мягкий приговор. Англичане были довольны — они сохранили лицо.
Теперь англичанам надо было решить вопрос с Миколайчиком, который уже подготовил список участников будущих московских переговоров и явно желал туда немедленно отправиться.
Его принял Черчилль 9 июня. В своих мемуарах Черчилль писал: «Я убедил
