— Все девяностые годы шло целенаправленное разрушение образования и вымывание из гуманитарных дисциплин всего того, что называется патриотизмом, который есть позитивный миф. Мобилизующий миф. Вместо него насаждалась автофобия, самоедство — презрение ко всему своему. Всё ставилось с ног на голову. Советский период подавался одним сплошным ГУЛАГом. Помню, один режиссер устроил мне в эфире истерику по поводу своего репрессированного отчима. Слово за слово. Выяснилось, что служил отчим бухгалтером на крупной стройке, входившей в систему Гулага. Там же и сел. Возможно, за политику. Но скорее всего, за двойную бухгалтерию. Тоже жертва Берии!
Сейчас идёт медленный процесс восстановления нормального отношения к своей стране. И, кстати говоря, «Литературная газета» ещё в нулевые годы одна из первых развернула дискуссию по поводу необходимости создания позитивного курса отечественной истории, который потом получил дурацкое название «Единый учебник истории». Как бы то ни было, внятные учебники истории, наконец, появились. Но Сталин осудил «школу Покровского», а мы? У нас до сих пор на общегосударственном уровне не дана историко-политическая оценка девяностым годам и людям, возглавлявшим тогда страну. А без этого настоящего очищения не будет.
О жанровом разнообразии
— Где проходит тонкая грань между публицистикой, журналистикой и художественным словом?
— Членения на жанры никто не отменял, но границы между ними зыбкие и подвижные. Публицистика, эссеистика — это особая статья. Я начал активно работать в этом «дискурсе» с конца 1980-х, а 1990-е стали для меня временем публицистики. Ситуация в стране, если помните, менялись так стремительно, что сначала это вызывало надежды, далее — недоумение, потом — отчаяние. А как это всё писателю держать в себе? Терпеть до очередного романа или пьесы? Невозможно, ведь тебя просто разрывает изнутри. На какие-то факты нужно было реагировать сразу, иначе пролетят, как курьерский поезд, и скроются из вида. И я реагировал, да так, что из-за моей статьи «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!», которая вышла в «Комсомольской правде» 6 октября 1993 года, газету даже закрывали, ведь это был единственный в открытой печати протест против расстрела Белого дома. Потом я вернулся к этой теме в романе «Замыслил я побег».
Для прозаика очень важно не копить в себе публицистическое брожение, потому что проза требует полифоничности, ты должен попытаться понять всех, подняться над ситуацией. Проблема многих современных романов — о 1990-х и нулевых годах — вот в чем: авторы всё то, что не сказали в публицистике, «сгружают» в беллетристику, а беллетристика не свалка. И у них герои общаются так, точно надиктовывают статьи. Даже таких гениев, как Тургенев, Толстой, Достоевский излишняя публицистичность портит. Что же говорить о нас, малых мира сего?
Впрочем, публицистика — это тоже изящная словесность. Я насыщаю ее сравнениями, метафорами, гиперболами, начиная с названий: «От империи лжи — к республике вранья», «Лезгинка на Лобном месте», «Россия в откате» и т. д. Кажется, я на сегодня единственный прозаик, выпустивший столько публицистических книг — более десятка. Все мои статьи, эссе, даже интервью не остались в подшивках газет и в архивах сайтов, я их собираю в книги, переиздаю. У меня сейчас выходит 12-томное собрание сочинений, где публицистика присутствует в нескольких томах. Скоро выйдет трехтомник моих интервью с 1986 по 2020 год в ИД «Аргументы недели». Наше с Вами беседа туда, увы, уже не попадает. А вот в очередной сборник моей публицистики, которые регулярно выпускает издательство «Книжный мир», обещаю, попадет. Когда готовлю переиздание, перечитываю мои давние статьи, с чем-то теперь не соглашаюсь. Что-то сейчас я бы сказал по-другому. Тем не менее, ничего не убираю, оставляю как есть. Это уже история. Зачем морочить потомков? Я думаю, во мне прозаик и публицист друг другу помогают. Симбиоз.
