Пелко осторожно пошел к ним, крепко сжимая копье, – хоть и видел, что драться тут уже не с кем. Оба гета лежали как скошенные, зарывшись лицами в мох… Так вот чей крик испугал Всеславу и разбудил его самого. Это кто-то из них взвыл по-волчьи, распластанный ударом меча. Не Ратша, Ратшу-оборотня выковали из железа, он не закричит, хотя бы из него выдергивали жилы… Такой уж человек, что даже сраженным не захотел упасть перед врагом, остался ведь сидеть под сосной, привалясь к ней плечами, даже головы не склонил!
Если бы корел похуже знал Ратшу в лицо, он вполне мог бы теперь его и не узнать. Меткий удар изуродовал красавца Ратшу, лишил его глаза. Другой удар сверху донизу располосовал крепкую куртку, залил ее уже загустелыми струями крови… Это сколько же ее, сильной, вон истекло из тела? Ведро!..
Пелко вдруг отчего-то вспомнил боярина и вздохнул. Совсем разные люди и вдобавок враги, а умерли одинаково, будто ростом сравнялись. И даже дальше рядом пошли: лежал боярин в глухом темном бору, не родной рукой в тот путь снаряженный, ляжет Ратша с двоими чужаками бок о бок, только и всплакнет по нему бездонное торфяное болото… уж не то ли самое, в котором он, Пелко, однажды мечтал его утопить! Все, стало быть, слыхал на небесах добрый Укко, все выполнил. Не привело только Пелко отомстить самому, не дал пригвоздить Ратшу вот этим боярским копьем… А может, и к лучшему.
– Как же я Всеславе-то про тебя расскажу? – вслух подумал корел и тут же замер на месте, поняв вдруг, что Ратша был еще жив.
Видно, вправду покончить с оборотнем не так-то легко. Даже и вдвоем. Мало ему двух ран для погибели, третья нужна. Знать, две жизни в нем, две жилы-жицы вместо одной… Две жизни вместо одной?.. Пелко посмотрел на сомкнутые руки Хакона и Ратши, на тесно переплетенные пальцы… И словно бы ледяное дыхание коснулось корела, приподняло волосы на затылке. Что-то произошло здесь, в темноте, между двумя лютыми недругами. Что-то такое, что готово было властно распорядиться и его, Пелко, судьбою…
Жизни в Ратше оставалось, конечно, самая капелька. Но вот поблизости жалобно, тревожно заржал привязанный Вихорь, и уцелевшее око дрогнуло ресницами, раскрываясь. Сперва оно показалось Пелко совсем пустым и белесым, будто выцветшим дотла. Посмотрело, увидело Пелко, увидело копье у него в руке… и постепенно разгорелось такой яростью и мукой, что карел едва не попятился. И сам себя одернул: да кого трусишь, охотник!..
Пелко легко мог добить его своим послушным копьем. И потом хвалиться перед парнями, не видевшими человеческой крови. Мог сделать еще лучше: просто уйти и оставить его здесь одного с Хаконом, Авайром и смертью. Мог увести коня, унести собаку и сказать, будто случайно встретил их на болоте. А Ратша пускай сидит здесь хоть до снега, хоть до следующей весны, получая все, что заслужил.
Пелко шел к словенину, неся копье, и мох пуще прежнего цеплял сапоги, опутывая лодыжки. Ратше вовсе незачем было ждать от корела пощады, да и не собирался он вымаливать себе жизнь, не собирался и отдавать ее так просто, без выкупа: слипшиеся пальцы затрепетали, поползли к лежавшему на коленях мечу… Однако усилие оказалось слишком велико и вдобавок невыносимо стронуло присохшую к ранам одежду. Яростное око помутнело, на миг погасло совсем, рука, не дотянувшись, соскользнула с бедра. Ратша понял, что защититься не сможет, и оскалил зубы, глядя на подходившего Пелко. Не то насмешливо улыбался, не то щерился, как погибающий волк… не разберешь.
А Пелко уже знал, что никогда не похвастается этой расправой перед ребятами, не расскажет о ней ни матери, ни Всеславе, ни брату Ниэре. Какое там! Он даже Мусти и Вихорю не посмотрит больше в глаза.
А что за радость совершать такие дела, о которых слова сказать нельзя будет, не умерев со стыда…
Пелко прислонил копье к дереву, сел около Ратши и вытащил свой острый охотничий нож. Ратша не пошевелился. Жизнь воина Давно уже ко всему его приготовила, а ночь, только что минувшая, – и подавно. Было отвращение к смерти от рук презираемого, но не было страха. Он не отвернется, когда корел примется выкалывать ему второй глаз.
Пелко расстегнул на нем тяжелый кожаный пояс, здоровой рукой отодрал словенина от сосны и уложил. Пухлая кочка, унизанная, что крупными бусами, отборными клюквинами, приняла тяжелое тело, и корелу послышался вздох. В тот лихой год некому было ей, клюкве, кланяться, некому было собирать вкусную красную ягоду в белые берестяные лукошки!
Охотник ловко вспорол на Ратше толстую куртку, залубеневшую, что дубовая кора, от грязи и крови, и осторожно распахнул ее, добираясь до тела. Под курткой оказалась рубашка, та самая, тайно скроенная Всеславой, – еще, небось, и лоскут из ворота продевала вовнутрь, отгоняя от жениха порчу да сглаз!.. И дело свое та рубашка, видимо, сделала. Не отвела от него острых мечей, но жизнь удержать все-таки помогла, не разрешила совсем вылететь вон… Пелко раскроил и ее, стал поливать из горсти болотной водой, отмачивая от ран. Этой новой муки Ратша не перенес. Молча обмяк, голова перекатилась к плечу. Тут и выпала из-за пазухи теплая невестина шапочка, разрубленная пополам и вся пропитанная кровью: корел не сразу смекнул, что это было такое, испугался, решив уже – само сердце вывалилось из груди!..
Развереженные раны вновь принялись кровоточить, прося повязок. Стянутая с Ратши рубашка валялась, разорванная на клочки, ни на что уже не пригодная. Пелко почему-то не догадался поживиться у гетов, снял и принялся полосовать свою собственную, матерью сшитую, во всех напастях сбереженную и его, беднягу-парня, будто родной рукой обнимавшую… А хотелось ему – заплакать.
Все это Ратше запомнилось плохо. Он смутно чувствовал, как возился над ним корел, и скривил стянутые холодом губы, поняв остатками меркнувшего сознания, что тот перевязывал его, а не добивал. Трусливый щенок так и не отважился дать ему скорую смерть, предпочтя вместо этого целую вечность переворачивать его и безжалостно тормошить. И бормотал что-то задыхающимся голосом на своем языке… Слов, сливавшихся для него в какой-то шум, Ратша уже не различал.
Но вот его укрыли чем-то теплым и оставили наконец в покое. Ему показалось – совсем ненадолго. И вдруг мягкие девичьи уста начали целовать его обезображенное лицо, сомкнутое веко, плотно стиснутые губы.
– Любый мой… – послышалось ему почему-то очень отчетливо. – Любый мой!..
Ратша содрогнулся всем телом. Поистине ничего подобного не было еще в его жизни, никогда не ласкали его нежные руки, не касались губы, не капали на грудь, на лицо горячие слезы… Он знал, что это не наяву. Подумал еще: в таком бреду не жалко и умереть. А больше уж он ничего не чувствовал и не слышал, с тем и погрузился тихонько в бездонную черноту.
9
Ратша пришел в себя еще раз, лежа лицом вверх на чем-то теплом и живом. Ему понадобилось немалое время, чтобы признать хорошо знакомую конскую спину: кто-то заботливо привязал его к ней, чтобы он, чего доброго, не свалился. Умница Вихорь бережно нес его вперед, и Ратша обратил внимание, что конь ступал по твердой земле, значит, болота остались позади. Чего от этого ждать, хорошего или плохого, Ратша не знал.
