1
– К вам посетитель, сэр.
Тюремщик был вежлив. В черной шляпе с широкими полями, в черном костюме – он походил бы на священника, когда б не связка ключей. С узниками тюремщик обращался хорошо, даже с отпетыми мошенниками. А в данном случае искренне недоумевал – отчего такого приличного джентльмена бросили в Ньюгейтскую тюрьму?
Да еще, вопреки закону, до суда поместили в отделение смертников, в камеру, рассчитанную на троих, и строго-настрого запретили подселять к арестанту соседей.
– Кто?
– Он не представился, сэр.
– В вашей тюрьме разрешены посещения?
– Да, сэр. Но в камеры гостей не пускают. Свидания происходят во дворе, через двойную решетку, в присутствии надзирателя. Мы не долговая тюрьма, сэр, у нас нет послаблений.
– За что же мне такая привилегия?
– Он показал письмо от лорд-мэра, сэр.
Андерс Эрстед подошел к окну, забранному толстыми прутьями. Окно выходило на рынок, который вечером пустовал. Ветер нес по брусчатке капустные листья, играл с рыбьей чешуей, пинал сломанную тележку зеленщика. Кучи навоза близ коновязи покрылись сухой коркой. Рядом нищенка ужинала краюхой хлеба.
Там, в грязи, лежала свобода.
Стараясь не прилагать усилий, он тронул пальцами нижнюю челюсть, опухшую после апперкота Малыша-Голландца. Боль ушла; опухоль обещала исчезнуть со дня на день.
– Вас били, сэр? – участливо поинтересовался тюремщик. – В участке? Ах, мерзавцы…
– Что? Нет, меня не били. Это так, случайно.
Он не знал, за что его арестовали. Полиция нагрянула на квартиру, которую Эрстед снимал вместе с Волмонтовичем, без предупреждения. Это были не унылые констебли, и не дневные полисмены Сити – пятеро деловитых «бобби», лишенных права голосования,[42]новеньких, как шиллинги свежей чеканки, сразу намекнули, что сопротивление ими не приветствуется.
«Не надо, князь!» – остановил датчанин Волмонтовича, у которого чесались руки (даже трость охватил нестерпимый зуд!), и под конвоем отправился в участок. Там ему предъявили странное обвинение: преступление против Английской короны. На просьбу уточнить ответили отказом – и в тюремной карете доставили в Ньюгейт. Дубовые двери, обитые железом, стены, усаженные поверху ржавыми остриями, мрачные дворы, коридоры…
В скором времени Эрстед уже сидел на тюфяке, брошенном на голый пол, и размышлял о превратностях судьбы. Мысль, что арест каким-то образом связан с призраком Ротшильдов, он отверг сразу. Увы, других идей не возникало.
– Впустить, сэр?
– Да, конечно. Пусть войдет.
Нарушая правила, тюремщик оставил арестанта с гостем наедине. Эрстед с минуту смотрел на посетителя, не произнося ни слова, потом развел руками, показывая, что и пригласил бы сесть, да, кроме тюфяка, некуда.
– Я огорчен твоим положением, мой мальчик, – вместо приветствия сказал гость.
– Добрый вечер, учитель, – ответил узник.
Окажись здесь многоликий Чарльз Бейтс или хитроумный лорд Джон – оба сразу бы признали посетителя. Сын старьевщика увидел бы своего патрона, загадочного Эминента, которому был обязан большим, чем просто жизнь. Наследник фамилии Расселов – того, кому еще вчера, размышляя по дороге к премьер-министру, отказывал в праве принадлежать к роду людскому.
Оглядевшись, Эминент равнодушно поправил сбившийся набок галстук. Умение чувствовать себя, как дома, в самых неподходящих местах, приросло к нему, будто вторая кожа.
– В какой-то степени я виноват в твоем аресте, – сказал он. – Иначе ты не увидел бы меня здесь. Мы давно уже не друзья, Андерс. Это горькая истина. Но я по-прежнему чувствую ответственность за тебя. Смешно, не правда ли?
Эрстед пожал плечами.
– У вас странные представления об ответственности. Она слишком обширна, учитель. Вы, кажется, чувствуете себя ответственным и за прогресс цивилизации?
– Ты слышал о взрыве броненосца «Warrior»? – спросил Эминент.
– Нет. Я не читал сегодняшних газет.
– Зря. Иначе ты бы знал, в чем тебя обвинят на суде.
– Я взорвал броненосец? Вы шутите?
– Ничуть. Это подтвердит управляющий верфью. Ты оставил у него на хранение сахарную пудру, мой мальчик. И, по наущению врагов Англии, используя тайные рецепты твоего старшего брата…
Упоминание о сахарной пудре не удивило Эрстеда. Напротив, он громко расхохотался, как если бы сразу понял причину взрыва.
– Двойник? Вы использовали для диверсии моего двойника? Не слишком ли мелко для вас, учитель? Опять же, пудра… «И ты, Брут?» – сказал бы я, зная ваше отвращение к химии.
– Не я был вдохновителем замысла, Андерс. Политика – грязное дело. Поверь, я не знал, что для маскарада выберут тебя. Но двойник – о, к нему я имею прямое отношение! Он – один из моих протеже.
Все-таки хорошо, что Чарльза Бейтса не было в камере. Приятно ли услышать свою историю, рассказанную одним человеком, которому ты доверился, другому человеку, которого ты привел за решетку? Когда Эминент закончил рассказ, в камере надолго воцарилось молчание.
– Значит, вы познакомились на кладбище? – наконец сказал Андерс Эрстед. – Мы с вами тоже познакомились на кладбище. Традиция, учитель?
– Совпадение, – ответил Эминент.
2
Это случилось давным-давно.
Наполеон еще не провозгласил себя императором, Ампер давал частные уроки математики; Бетховен, ученик знаменитого Сальери, закончил арию «О, неверный!» на слова Метастазио. Девятнадцатый век ждал своей очереди, толкаясь в приемной вместе с дальними родственниками; восемнадцатый бодрился, на пороге кончины притворяясь бессмертным. Небо было синим, трава – зеленой, и допотопные монстры, вне сомнений, еще бродили по земле – если не в Лондоне, то в Сибири.
