Книга Осенняя женщина - Анна Климова

— Кто же ты?

— Человек, который смотрит и видит.

Невидимый до сих пор режиссер поднялся со своего места в первом ряду и крикнул:

— Стоп! Отлично, отлично, ребята! Сегодня вы просто великолепны! Даша, ты умничка! Женя, когда произносишь фразу «Они тешат себя надеждой…», после слова «они» — пальцем за сцену, в сторону кулис. Резко! Обличающе!

Димка почувствовал легкую ревность, когда увидел, как улыбающаяся Дашка и ее партнер радостно взялись за руки. А еще все более крепнущую уверенность в том, что она совсем не так глупа, как кажется. Неужели это оттого, что она произносила слова, написанные другим человеком?

— Даш! — позвал он.

Она махнула рукой и обратилась к человеку в первом ряду:

— Игорь Иванович, со мной на сегодня все?

— Да, можешь отдыхать. Завтра, как всегда, — в три. Не опаздывай.

Подхватив за кулисами сумку и куртку, Дашка сбежала со сцены к Диме.

— Ты долго смотрел? — спросила она, вся счастливая и раскрасневшаяся.

— Достаточно, — буркнул он, целуя ее.

— И как тебе?

— Неплохо. Ты непривычная… здесь. Не такая, как всегда, я хотел сказать.

— Да? — кокетливо посмотрела она на него. — И какая же я «как всегда»? Глупая?

— С чего ты взяла? — невольно покраснел он.

— Ни с чего. Сама знаю, — пожала она плечами. — Ну и долго мы тут будем мяться?

— Пошли?

— Есть куда?

— Может, поужинаем? Я собирался в «Крынiцу» на проспекте.

— Ой, никак Димочка зряплату получил! — хохотнула Даша. — Извини, извини, извини, — она притянула его к себе за лацканы пальто и чмокнула два раза в щеку. — Ты мне сейчас напоминаешь Калягина в «Здравствуйте, я ваша тетя». Такой же бедненький обаяшка, как и он. И мне хочется тебя пожалеть, погладить.

— Не здесь же, — шепнул он.

— Жалеть, Димочка, можно везде и всегда, — вздохнула она, обматывая вокруг шеи шарф. — Это никому и никогда не мешало.

Когда они вышли из театра, Димка подумал о том, что дорого дал бы за то, чтобы вместо заляпанного осенней грязью жигуленка, припаркованного на стоянке, оказалась машина посолиднее. А жигуль сейчас… лишнее напоминание о его незавидном материальном положении, над которым так любила в последнее время иронизировать Дашка.

Но, усаживаясь в салон, она промолчала. Даже повернула к себе зеркальце заднего обзора и принялась как ни в чем не бывало подкрашивать губы. На эти пухленькие, аккуратненькие губы он любил смотреть. И особенно, когда она водила по ним помадой, а потом корчила забавные гримаски, пытаясь распределить помаду равномерно. Ему нравилось даже то, как она открывала колпачок помады — резко, словно разламывая тюбик, и на ее лице иногда появлялось это выражение, соответствующее праздничным фанфарам «Та-да-а!». Он полюбил ее неожиданно серьезную роль в спектакле. Постепенно привыкал к ее странному характеру — смеси взбалмошного кокетства, иронии, смешливости на пустом месте, нарочитой капризности, больше подходящей маленькой девочке, и решительности самого твердого свойства. Даша действительно была решительной девушкой. И он сам себя обманывал, убеждая, что это не так. Но она была решительной. И он любил ее решительность.

— Ну, так и будешь на меня пялиться? — продолжая заниматься губами, поинтересовалась она, после чего сказала своему отражению: — Красота — это страшная сила!

Дима, словно очнувшись от наваждения, завел мотор и, глядя в заднее окно, чтобы ненароком не задеть чей-нибудь крутой джип, вывел жигуль на трассу. В плотном потоке машин внимание его сосредоточилось на дороге. Дашка по обыкновению принялась заполнять собой все паузы — болтала о разных разностях, произошедших с ней за последние несколько дней. Между делом она включила автомагнитолу и настроилась на одну из FM-станций, диджей которой предложил им немедленно дозвониться, чтобы получить какой-то приз.

Дима не столько слушал, сколько воспринимал ее общий беззаботный тон и умиротворяющее звучание голоса. От этого тонкие острые иголочки какой-то томной радости вонзались в его голову, заставляя рассеянно улыбаться и чувствовать себя самым счастливым влюбленным идиотом на свете. Такое же чувство он испытывал много лет назад, когда играл с соседской девчонкой в дочки-матери. Детство, детство золотое. Единственное, чего не было тогда, так это подспудного тревожного ощущения, слагавшегося из разных составляющих.

Во что же он играл сейчас? И во что играла Дашка?

Не все ли равно, если им обоим хорошо?

— Как дела у нашего Тимофея?

— Что? — переспросил он, мгновенно лишаясь приподнятого настроения.

— Ты заснул?

— Нет.

— Я спросила, как дела у Тимофея. Что-то давно его не видела.

— Никак у него дела, — с досадою ответил Дима, несколько раз просигналив досужему водителю новенького «опеля», чуть не подрезавшего его с правой стороны. — Уволят его к чертовой матери скоро.

— Да ты что! Как это? — ужаснулась Даша, но в глазах ее пряталось восхищение.

— А вот так. На работу надо ходить, а не пропадать неизвестно где.

— Не знаю, как ты, а я его понимаю. Чем такая работа, как у вас, так лучше на рынке торговать. Хоть какое-то разнообразие. Одна ваша Инесса Михайловна чего стоит! Кстати, у меня тут появилась очень интересная идея относительно нее…

— Не надо никаких идей! — запротестовал Дима. — Вполне хватает того, что с ней цапаюсь я. И никакого удовольствия мне это не доставляет.

Чего нельзя было сказать о Дашке, иногда заявлявшейся к Димке в контору, — благо офис располагался на Хмельницкого, совсем недалеко от Дашкиного художественного вуза. Дашка своим безошибочным чутьем сразу распознала в Инессе Михайловне сатирический персонаж, над которым можно славно поиздеваться. Сама же Инесса Михайловна, видя наглую, дерзкую в своих смелых нарядах, жизнерадостную девицу, тоже в долгу не оставалась, мгновенно вызывая последнюю на нравственный диспут. Такие диспуты частенько заканчивались решительным вмешательством Димки или даже самого Валерия Кузьмича, их непосредственного начальника, привлеченного криками «Иезавель! Иродиада! Истинно говорю, тебе уготована дорога туда же, куда и им». «Только после вас, любезная Инесса Михайловна. Только после вас», — смеялась Дашка.

Вот поэтому «идея» Дашки не могла сулить ничего хорошего. К тому же за каждым ее визитом в контору он готов был усматривать некий совсем иной мотив, нежели удовольствие увидеть Диму, а заодно поиздеваться над недалекой воинствующей богомолкой.

— Ты… это, — промямлил он, — не приходи больше в контору.

— Что так, заяц мой? — по-детски надула она губки. — Я тебе надоела?

— Не в этом дело. Наш Кузя запретил. Он говорит, если человек не приходит к нам страховаться, значит, ему нечего делать в офисе.