— Но ведь ученики могли это сделать не для себя? Мало ли людей, которые не прочь взглянуть на деку и таблички?
— Ученики не станут это делать. Сложно и рискованно!
— Да почему? Мастер ушел с головой в работу или у него приступ стенокардии. В одно мгновение можно взять ключи, открыть шкаф, вынуть портфель и унести.
— Нет, ученики любят отца, — повторил Михаил. — Все они — отличные мальчики. Да и опасно: выгонят, а то еще под суд отдадут.
— Значит, остается одно: портфель взял чужой?
— Как бы не так! Ученики в любую секунду могут войти в подсобку.
— Ни ученики, ни чужой! Тогда кто же?
— Я уже ломал над этим голову. Даже допуская, что это сделал постоянный заказчик. Ну вышла такая минута: отец после припадка заснул, ученики разбрелись, ключи торчат в замке несгораемого шкафа.
— Разве так случалось?
— Да! — ответил Михаил Золотницкий, кинул на меня острый взгляд и продолжал: — Да, торчат ключи! Заказчик открывает дверцу шкафа. А дальше что? Отец никому о красном портфеле не говорил, а о том, что находится в нем, и подавно.
— Вы уверены, что ваш отец никому об этом не говорил?
— Уверен!
Я спокойным голосом, мягким тоном, не глядя на Михаила Золотницкого, нанес ему удар:
— Значит, о том, что в портфеле дека и таблички и что портфель хранится в секретном ящике, знали только вы?
— Да! — подтвердил скрипач и, спохватившись, подался ко мне грудью вперед. — Что вы хотите сказать?
— Ровным счетом ничего… — И, немного помедлив, спросил: — А вы знаете, что коллекционер Савватеев часто заглядывал в мастерскую?
— Да что вы, честное слово! — забормотал музыкант скороговоркой. — Это же такой человек, такой…
— Как по-вашему, — упорно продолжал я, — известно было архитектору, где хранится красный портфель и, главное, что в нем лежит?
— На кой черт ему дека и таблички? — зачастил Михаил Золотницкий. — Что он, станет делать скрипку?
Почему скрипач так яро защищает Савватеева? Может быть, они связаны одной веревочкой? Музыканту были нужны нижняя дека и таблички к третьему варианту «Родины», а коллекционер стремился, на худой конец, сфотографировать их…
— Не говорил ли вам отец, — продолжал я, — где он хранит дерево для своей «Родины»?
— Да, скажет он, дожидайся! Когда дело касается его секретов, деспот!
— Может быть, о сортах дерева?
— Намекал! «Цены нет! Отдай всё да мало!»
— Когда это было?
— Когда собирался делать со мной новую скрипку.
— У Андрея Яковлевича будет районный врач?
— Нет, доктор Галкин. Он и вчера поздно вечером заезжал. Рекомендовал его Георгий Георгиевич.
— Вы объяснили доктору причину внезапной болезни отца?
Михаил Золотницкий сел глубже в кресло и положил руки на колени.
— На что вы намекаете? — переходит он в нападение.
— На жестокую психическую травму Андрея Яковлевича.
— Нет, о пропаже деки и табличек доктору не говорил.
— О краже! — поправляю я его и вижу, как он вздрагивает. Теперь я уже рублю с плеча: — Врач должен все знать о своем пациенте!
— Вчера я молчал, а сегодня… — опять бормочет он.
— Да что вы — посол не очень дружелюбной иностранной державы? Вопрос идет о жизни вашего отца, Михаил Андреевич! Не мне вам об этом говорить!
Разумеется, мои подозрения о том, что у Михаила Золотницкого рыльце в пушку, еще требовали веских доказательств. В противном случае, как бы ни было сильно подозрение, оно только им и останется.
В пятом часу приехал Лев Натанович Галкин, разделся и, потирая руки, прошел в комнаты. Чисто выбритый, с небольшими залысинами, в темном костюме и в роговых очках, он был полон достоинства и солидности. Меня познакомили с ним. И он сказал, что ему приходилось лечить литераторов.
— Ваш брат невероятно нервный! — продолжал он. — Не происходит ли это за счет преувеличенной впечатлительности?
— Может быть, это обязательное свойство таланта?
— Все может быть, — согласился он и прищурил правый глаз. — Выглядите вы прекрасно!
— Спасибо! Не знаю, как вы, а я еще в школе учил: яблоко снаружи было румяное, а внутри…
— Правильно! — воскликнул доктор. — Мой дед говорил: «Врач, который судит о пациенте по его виду, не стоит денег».
Люба вызвала из комнаты Андрея Яковлевича сиделку. Лев Натанович стал так подробно и горячо расспрашивать ее о самочувствии и о жалобах старика, что это походило на допрос с пристрастием.
Выслушав все, он снял очки, подышал на стекла, старательно протер их платком и в сопровождении сиделки и молодых Золотницких направился в комнату Андрея Яковлевича.
Через минуту Люба вышла оттуда, всхлипывая и прикладывая платочек к глазам. Я стал утешать ее. Она прошептала:
— Не могу! — и заплакала.
Чтобы отвлечь ее, я спросил, почему она не выступает на концертах самостоятельно, а только аккомпанирует. Она вытерла глаза, поглядела на меня, и в ее чистых зрачках сверкнули синие зарницы.
— Вам приходилось готовить ленивые щи? — спросила она.
— Нет!
— А латать сыну штанишки?
— Тоже нет!
— Все это делаю я! И, кроме того, работаю. И еще покупаю продукты для хозяйства, меняю книги в библиотеке, хожу в аптеку, в прачечную. Да я не кончу до утра перечислять мои занятия. И ко всему этому, что бы ни случилось у свекра, у мужа, у Вовки, во всем, во всем виновата я…
Я сказал, что в каждой семье есть человек, который несет на своих плечах бремя основных забот, и вдобавок на его голову валятся все шишки.
Тут я услыхал голос Галкина, который, выйдя из комнаты больного, наставлял сиделку, как, чем и в какие часы кормить старика, какие лекарства и когда ему давать. Лев Натанович написал рецепт и велел сейчас же съездить в аптеку № 1 (на улицу 25 Октября), где есть эти лекарства. Скрипач сказал, что ему через полчаса надо выступать на концерте, и попросил жену это сделать.
Я подумал: «А не спросить ли мастера, где он хранит, кроме нижней деки, все другие части его „Родины“?» Это намного облегчит мое расследование. Правда, он болен, нехорошо его тревожить. Но все же я вошел к нему в комнату.
Сиделка стояла возле окна и, встряхивая термометр, рассматривала его на свет. Андрей Яковлевич лежал полузакрыв глаза. Заметив меня, сиделка приложила палец к губам, и до меня едва долетело: «Спит!» Но старик открыл слезящиеся, покрасневшие глаза и попросил хриплым голосом:
— Михаила! Водицы!
Я взял со стоящего в изголовье столика стакан с водой и, приподняв голову больного, поднес к его губам. Он сделал глоток, сказал: «Спа», что могло означать не то «спасибо», не то «спать», и откинулся на подушки…
