— Прости меня, — громко сказала она, затем повернулась к таращившимся на них людям, расступившимся перед кошмаром, и бросила на них самый разъяренный из своих взглядов. Было тяжело. Но было и чудесно. Он ходил и стоял, стараясь не обращать ни на кого внимания, словно вся злоба толпы отскакивала прочь от него. «Тебя никто и никогда не был достоин, — думала Фенелла. — Если я найду способ дать тебе почувствовать, как я горжусь твоей красивой прямой спиной, возможно, это вернуло бы тебе силу любить меня».
В эти дни Энтони был очарователен, хотя вел себя робко и почти не разговаривал. Он подарил тетушке улыбку, от которой та покраснела, словно девица, отнес отца Бенедикта к мессе, переглядывался с сэром Джеймсом и учил Люка играть в шахматы. Он постригся очень коротко, и стало видно, насколько красивой формы его голова, а его одежда была такой, какой всегда помнила ее Фенелла: простой, черно-белой, которую он носил с неподражаемой элегантностью. «Тот, кто говорит, что он некрасив, давно разучился смотреть, — думала Фенелла. — Он почти как тот, кто считает, что его позолоченная бадья для купания красивее, чем море».
С Сильвестром Энтони был особенно очарователен. За ужином он сидел рядом с ним и, когда поднимали кружки, скрестил свою руку с его рукой. Фенелла не трогала его. Сильвестр, который поклялся убить своего друга, чтобы избавить его от пыток, который вынес его исхудавшее до костей тело из темницы и с тех пор постоянно тревожился за его жизнь, в эти рождественские праздники просто расцвел. Многочисленные гости, которые кормились за столом Саттон-холла, косились на Энтони, но рядом с ним сидел Сильвестр, обнимал его и осаживал всех.
К Фенелле Энтони днем не подходил, поэтому никто не мог догадаться, что он относится к ней лучше, чем ко всем ним. Он не позволял ей благодарить его или просить прощения, он закрывал ей рот. В ее комнатке под крышей он любил ее со страстью, которая едва не позволяла ей забыть о том, что любовь их не полна.
Затем он вставал, голышом ворошил угли в к: амине, и она могла рассмотреть его в теплых отблесках огня — красивого, каким его создал Господь. Не таким, как было сейчас модно быть мужчине — массивным и крупным, а высоким, ловким и стройным. На бедрах его при каждом движении играли мышцы, а подтянутый и стройный зад так и хотелось обнять. Она любила естественность, с которой он двигался, его совершенно природную грациозность. На коже лопаток, гораздо более темной, сверкала паутинка шрамов, словно символ его умения выживать.
— У меня от тебя в животе мурашки, — сказала Фенелла. — Где бы ты ни был все эти дни, девушки, видевшие тебя, наверняка думали об одном: почему этот один-единственный в мире мужчина, достойный того, чтобы согрешить, уже занят?
Он встал на колени перед очагом, повернул к ней лицо, на котором резко сменялась игра света и тени.
— А где бы ни была ты, Фенхель Прекрасная, любой мужчина, у которого есть глаза, должен думать лишь об одном: почему эта одна-единственная девушка, ради которой стоило бы быть безгрешным, так скромна?
Она подбежала к нему, набросилась на него, впервые за много лет рассмеялась беспечно, покрыла его тело поцелуями до самых бедер.
— Я не скромна. Я хочу тебя целиком. Дай мне попробовать еще раз, любимый.
Он обнял ее поразительно сильными руками, сжал так крепко, что она не могла пошевелиться, остановил:
— Нет, Фенхель Клэпхем. Я позволил раздавить в кашу ту штуку, которую подарил тебе, да еще в придачу ту штуку, которая у меня между ног. Я не знаю, что еще во мне стоило бы хоть чего-то, но я не позволю тебе бессмысленно тратить твое поразительное тепло.
— Энтони, не говори так. — Она провела пальцами по его очень коротко стриженным волосам. — Расскажи мне, что раздавило тебе сердце. Не оставайся с этим наедине.
— Нет.
— Думаешь, я смогла бы тебя за это презирать? За то, что сделали с тобой другие?
— Я ничего не думаю, Фенхель. Просто я оставлю себе то, что принадлежит только мне одному. А теперь ложись спать, глупышка. — Он без предупреждения взял ее на руки, отнес на постель и уложил. Затем укутал всеми одеялами, положил ее голову себе на колени.
— Я не могу так спать, — произнесла она хриплым от страсти голосом и поцеловала внутреннюю сторону его бедра.
— Еще как можешь, — произнес он. — Это же все равно что спать под кастрированным ослом. Ясли в вашей Святой земле не могли бы быть целомудреннее.
В новогоднюю ночь Энтони подарил Люку испанскую азуэлу детского размера, а Сильвестру — «Канцоньере» Петрарки. Он полностью перевел это собрание стихотворений, исписал страницу за страницей своими ровными и угловатыми буквами, а затем переплел светлым полотном. От такого подарка Сильвестр растрогался до слез и долго не мог успокоиться.
— Ради всего святого, как ты это сделал?
— Для этого не нужны святые. Нужно было сделать это давно. Ты просил меня много лет назад.
— Но ведь все эти годы тебя здесь не было!
— Там, где я был, у меня имелось время.
— У тебя же не было книги! И как ты мог сохранить в той грязи чудеснейшую бумагу?
— Никак, — равнодушно ответил Энтони. — Ты же знаешь, что я всегда все сначала делаю в голове.
— Непостижимо! И ты сделал это для меня.
— Не глупи, Сильвестр, — ответил Энтони. — Это же просто каракули, они ничего не значат. — С этими словами он развернулся и вышел из дома.
Сильвестр хотел пойти за ним, но отец удержал его.
— Дай ему немного свободы. Он ведь не может плакать при всех, как ты.
— Но он вернется к нам, правда? — спросил Сильвестр, по лицу которого по-прежнему текли слезы. — Я имею в виду, целиком и полностью — как раньше.
— Раньше — это всегда то время, которое уже миновало, — ответил сэр Джеймс, вытирая влажные щеки сына. — Он только что признался тебе в любви, и более интимного момента и быть не может. Почему тебе этого мало, что еще он должен тебе дать?
— Ничего, — ответил ему сын. — Он должен разрешить мне точно так же любить его. Тогда, после смерти Ральфа, он позволял. А сейчас — нет. Он сидит с нами, потому что мы попросили его, но он один-одинешенек.
— С нами всеми то же самое, — вмешалась в разговор тетушка Микаэла. — Но хуже всех бедняжке гребешку. Даже дикий кот замурлычет, если его почесать за ушком, но этот человек, просто созданный Богом для любви, не чувствует даже, если его пощекотать за талию.
Фенелла вздрогнула.
— Может быть, ему просто нужно время, — робко предположил сэр Джеймс. — Время и тепло. Если бы мы только могли представить, что он пережил, то наверняка сумели бы проявить больше терпения.
— Время и тепло. — Микаэла подошла к нему и легонько ударила кулачком по плечу. — Похоже, это вечные средства от всех болезней, применяемые в этом доме. Но ими можно исцелить рану только в том случае, если она чиста и не воспалена. А та, что в душе у черной морской звезды, несмотря на все наше тепло и терпение, лишь глубже вгрызается в его сердце.
