I
Дом был деревянный и возведён в тупике, которым кончался переулок. Этот переулок был перпендикулярен к океанской набережной, и дом, замыкающий его, выполнял функцию пробки, которыми когда-то затыкали бутылки со старым шампанским. Если бы его не построили, то ветер с океана свободно гулял бы по улицам небольшого городка, расположенного в предместье Бостона. Была зима, и когда дул северо-восточный ветер, то дом издавал какие-то странные, хриплые звуки, потому что ветер жестоко колотил по его рёбрам, а над крышей начинал кружиться танцующий столб дыма.
Дом был трёхэтажный и на каждом этаже были расположены четыре квартиры. Из этой информации каждый, кто не забыл таблицу умножения, может легко подсчитать сколько всего было квартир. Это был дом, полный разнообразных звуков, смелых мечтаний и любви, потому что более половины его населения составляли эмигранты из Советского Союза. В одну из квартир на первом этаже в суровый, гриппозный вечер последнего дня ноября опустился волшебный ковёр-самолёт, и с него сошли члены моего семейства.
Квартира была небольшая — общая комната и две спальни, больше похожие на кладовки, в которые рачительная хозяйка прячет колченогие стулья, старые тумбочки и прочий хлам. Но затруднение состояло в том, что спальни-кладовки были абсолютно пусты, как пустынно мировое пространство, в котором вращается наш одинокий земной шар. Поэтому в общей комнате положили на пол матрасы, на которые улеглись три поколения моего большого семейства, как здоровые, так и больные гриппом. Конечно, какой-нибудь умник, который в прошлом работал участковым врачом в советской поликлинике и часть рабочего времени отстаивал в очередях за колбасой или подсолнечным маслом, совершенно справедливо скажет, что больных гриппом следовало отделить от здоровых, поскольку имелись в наличии две спальни-кладовки. Теоретически этот бывший доктор будет прав. Однако сразу возникло существенное осложнение. Хотя отопление было включено, и из решёток над полинявшим паркетным полом шёл поток тёплого воздуха, словно это была часть тех южных воздушных масс, которые, прогреваясь где-то в районе Мексиканского залива, достигают Бостона; но всё равно — температура в этих спальнях-кладовках была немного ниже, чем на Южном полюсе. Поэтому последующие несколько лет жизни, когда у меня, наконец, появилась персональная кровать, я укладывался спать в пальто и ботинках, предварительно надев шерстяные носки, и только тогда чувствовал себя вполне комфортно.
В квартире над нами жило семейство Галкиных, две девочки которых часто упражнялись со скакалкой или, прыгая на одной ножке, играли в классы. Звуки в нашем доме разносились, как в пустой коробочке, и если на втором этаже какой-нибудь гражданин шептал любимой женщине нежные слова, то в моей спальне-кладовке они звучали как эхо в горах. А если этот же гражданин в пьяном виде ронял на пол предметы домашнего обихода, то это уже звучало как камнепад в тех же горах. Напротив Галкиных проживал мистер Залкинд, сначала один, но потом по доброте душевной он, совершенно бесплатно, уступил одну из спален одинокой женщине из Кременчуга, у которой не было денег, чтобы снять квартиру. У этой женщины был хрящеватый нос, такой же длины, как у писателя Гоголя, и всегда жирные волосы, хотя в квартире мистера Залкинда существовала ванная комната. Впрочем, наверно, мистер Залкинд экономил горячую воду и разрешал этой женщине мыться один раз в месяц. Я делаю такой грустный вывод, потому что он как-то в минуту дружеской откровенности сказал мне: «Когда ты открываешь кран с горячей водой, то из него выливаются доллары». Ну а на первом этаже, дверь в дверь с нашей квартирой, проживало семейство Малкиных, два мальчика которых всегда катались в общем коридоре на трёхколёсном велосипеде. Когда они устраивали велосипедные гонки, то казалось, что началось стихийное бедствие, вроде того ужасающего селя, который жители города, носившего поэтическое имя «Отец яблок», когда-то назвали «Драконом гор».
Тот первый вечер на американской земле, когда члены моей семьи улеглись на полу на матрасах, был самым счастливым в моей эмигрантской жизни. Я ощущал единство нашего небольшого коллектива, общее желание преодолеть любые трудности, а старый матрас, который достался мне, представлялся одетой в белые паруса каравеллой Колумба. К сожалению на следующий день начался разброд, который продолжается до сегодняшнего дня. Конечно, следовало употребить власть, установить нечто вроде диктатуры пролетариата, успешно просуществовавшей в Советском Союзе более семидесяти лет. Но я был человеком мягким, даже больше — бессловесным, чем без зазрения совести всегда пользовалась моя жена. Всю совместную жизнь она обращалась со мной, как обращается на тренировках с набитым тырсой кожаным мешком чемпион по боксу в тяжёлом весе. Но я был скорее мешком, набитым ватой. Известно, что за одного битого двух небитых дают; и сегодня меня можно сравнить с тренировочным мешком, в котором вата перемешалась с жёсткой тырсой. Но для этого понадобилось пройти путь в тысячу лет.
Однако шли дни, которые складывались в месяцы, а те, в свою очередь, в годы. Эмигранты, населявшие дом, стали обрастать достатком. Как обрастает коротко стриженый белый пудель, который давно перестал охотиться на болотную дичь, курчавой шерстью. И, наконец, наступил исторический день, когда мои соседи, Малкин, Галкин и Залкинд, сообщили мне, что переезжают в новые, комфортабельные квартиры. А мы с женой остались в том же деревянном доме, который всегда издавал какие-то странные, хриплые звуки, когда северо-восточный ветер жестоко колотил его по рёбрам; и стали ожидать приглашений на новоселье. И они не заставили нас долго ждать.
II
Ну, конечно, первыми нас пригласили Малкины, квартира которых была дверь в дверь с нашей. Когда мы с женой вошли в их новый дом, то сначала попали в довольно просторное помещение, где на столе, длинном, как река Чарльз в Бостоне, стояло множество вин и прохладительных напитков. Широкий проход в стене вёл в другое помещение, куда пока не приглашали. Я человек от природы любопытный, а потому сунул нос в это другое помещение и тут же ахнул. На прямоугольных столах, составленных так, что они напоминали опрокинутую букву «П», расставили блюда со всевозможными яствами. На центральном столе, места за которым, как я сразу понял, предназначались почётным гостям, стояло огромное блюдо с фаршированной щукой. Я на всякий случай спрятал обе руки за спину, потому что зубастая пасть щуки была полуоткрытой. Рядом находилось блюдо с жареным гусем — жирным, румяным, со сладким изюмным и черносливным соусом. У меня, конечно, сразу потекли слюнки, но я тут же одёрнул себя, потому что заглянул в это помещение не за этим. Меня интересовало кто же будет сидеть за почётным столом. Рядом с каждым столовым прибором лежала бумажка с фамилией. Я нашёл имена хозяев дома и их детей, нашёл всё семейство Галкиных, имена Залкинда и его жилицы, той самой с носом, похожим на нос писателя Гоголя, а своего имени не обнаружил. Тогда, не пропуская ни одной бумажки, я стал спускаться к подножию буквы «П» и только в самом конце обнаружил своё имя. Мало того, мне, видимо, стула не хватило. Тогда хозяева нашли простой выход: поставили две табуретки, а на них положили струганую доску. Вот крайнее место на этой доске и было моим. Это было обидным, чем я хуже какого-то Залкинда, но что оставалось делать.
