— Привет, Колин. Роскошно выглядишь. Ты что, выиграл в лотерею?
Колин по-прежнему молчит. Просто кивает головой. Я чувствую себя еще более неловко и пытаюсь завязать разговор.
— Чем занимаешься?
— Да всем понемногу.
Я сажусь на деревянную скамейку, Колин все стоит.
— Так, значит, ты не виделся ни с Тони, ни с Ноджем?
— Нет, я виделся только со своим старым приятелем.
Мне все труднее продолжать разговор. В Колине появилась какая-то неприступность, и это заставляет меня дергаться. Я замечаю, что кусок старой краски прилип к руке, начинаю его отдирать.
— Забавно получилось, правда?
— Что?
— Ну, тогда, на гольфе.
— Да, забавно.
Это становится невыносимым. Я уже начинаю жалеть о том, что позвонил ему.
— Как мама? Все в порядке?
— Да, в порядке.
— Хорошо.
— Отлично.
— Вот и замечательно.
— Хотя… Все не так уж хорошо.
— Нет?
— Нет.
Он смотрит на меня, прищурившись. Глаза запавшие. Выглядит гораздо старше своего возраста, но так он выглядит уже лет пять.
— На самом деле ее забрали.
— Куда забрали?
— В больницу.
— Почему?
— Потому что у нее появились странности.
— Но ведь она… уже давно… то есть…
— Нет, это посерьезней… чем раньше. Она, например, не могла вспомнить, кто она. Ни имя, ни фамилию.
— Ого!
— Начала ходить под себя, и все такое. И по большому тоже. И потом она стала буйной.
— Буйной?
— Она ударила человека из соцстраха. По лицу. Укусила почтальона за руку, когда он принес заказное письмо. Даже на меня пыталась наброситься. Со спицей в руках…
Он повернул правую руку. Прямо над локтем был виден свежий шрам, перетянутый швами в нескольких местах.
— Пришлось ее увезти.
— Я… это…
— Я теперь один в квартире.
У меня нет слов. Наступает долгая пауза. Я слышу звуки парка. В пруду дерутся утки. Дети на площадке кричат друг на друга. Удары мяча на теннисных кортах. Ветер у меня в ушах.
— Ты к ней ездишь?
— Иногда. Она просто сидит в кресле и смотрит в окно. Меня не узнает.
— Ей… она может поправиться?
— Нет. Она скоро умрет.
Он говорит это совершенно спокойно, как будто пиво в баре заказывает. Ровным, вежливым тоном. Я в легком шоке.
— Колин, мне очень жаль. Правда… почему ты мне не позвонил? Я не знал. Все это ужасно.
Колин качает головой.
— Все нормально, Фрэнки. У меня все хорошо. Это очень давняя история. Просто мне нужно было побыть одному, чтобы во всем разобраться. Я сейчас все вижу по-новому, яснее. Знаешь, я иногда думаю, что моя бедная, старая мама слишком на меня полагалась. Уверен в этом. Наверное, не надо было ее так жалеть. Или она не должна была знать, как я ее жалею. Ты понимаешь, что я имею в виду?
«Ё-мое, Кол», — думаю я про себя, а вслух говорю:
— Да, понимаю. Прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И все равно, старушку Оливию жалко. Это было… она страдала?
На секунду он грустнеет, а потом на его лице снова появляется маска непрошибаемого спокойствия.
— Да. Думаю, она сильно мучилась. И потом, она всего боится. Она страшно напугана. Я пытался объяснить ей, что бояться нечего. Но у нее в одно ухо вошло, в другое вышло.
Я киваю и складываю руки на груди. Мне хочется обнять Колина, прижать к себе, но что-то меня останавливает. То самое «что-то», которое заставляет нас прерывать неловкое молчание, конкурировать с другими, наказывать их, а не утешать. Мне особенно нечего сказать. Ветер ерошит грязные волосы на голове Колина, и от этого он кажется еще более странным. Аккуратный, тщательно начищенный значок «Рейнджерс» приколот к вороту грязной рубашки. Я замечаю рядом с ним еще один, чуть побольше, с буквами «ЧБСИ?».
— Что это значит?
— Ничего. Просто шутка.
— А-а-а… Смешно. Ты неплохо выглядишь, — соврал я.
— Да, у меня все хорошо. Лучше, чем когда-либо, как ни странно.
— Нет худа без…
— Именно.
Бродячая собака подбегает к нам, запрыгивает передними лапами Колину на колени: он всегда боялся собак, а эта довольно крупная, какая-то помесь овчарки. Но он наклоняется и гладит ее по голове:
— Хорошая, хорошая собака.
Я смотрю на часы. Уже опаздываю к священнику.
— Колин, мне нужно зайти в церковь. По поводу венчания.
— Угу.
— Может, зайдешь со мной?
— Давай.
Колин отрывается от собаки и направляется к выходу из парка. Я иду за ним. Он шагает медленно, уверенно. Прямо на ходу вдруг начинает говорить, тихо и монотонно, как будто его загипнотизировали. На меня он при этом не смотрит.
— Фрэнки, ты всегда был моим другом. Я знаю, что у тебя на этот счет сомнения, но это так. Конечно, ты был сильнее, успешнее, и все такое. И мне непросто было смириться с собственной никчемностью. Это бывало унизительно. Это похоже на… наркотическую зависимость. Что-то, что ты ненавидишь… но от чего не можешь избавиться.
Он останавливается, смотрит на меня. Я тоже останавливаюсь.
— Ты не виноват, Фрэнки. Хотя, вероятно, что-то тебе это давало. Чувство превосходства? Наверное. Не думаю, что ты относишься ко мне как к другу. Скорее как к ученику? Или к любимому щенку? Да, щеночек Колин, верный, преданный пес. Гав-гав!
Он лает и смеется одновременно. Я пытаюсь сказать что-то, но он жестом пресекает меня. И срывается с места, я за ним, на полшага сзади. Голос нейтральный, без выражения.
— Теперь это уже неважно. Неважно, согласен ты или нет. Теперь все изменилось. С тех пор, как они забрали маму, я начал смотреть на вещи по-другому. А до этого была игра в гольф. Так странно: все друзья исчезают в одночасье. Было такое ощущение, что все это время я носил темные очки и видел только контуры предметов. А потом, когда забрали маму и все вы исчезли, очки сняли. И я увидел, что ты всегда смотрел на меня сверху вниз. Считал, что ты лучше, чем я. Жалел меня… презирал, что ли.
— Ерунда какая-то. Что ты несешь?
— Ты не волнуйся, я не обижаюсь, — радостно перебивает он. — Правда, все нормально. Нам сюда?
Мы стоим на пороге большой англиканской церкви, примыкающей к парку. На двери табличка «Церковь Всех Святых». Над ней — зелено-голубая мозаика с золотом, с голубем и, надо думать, святыми. Дверь приоткрыта, Колин заходит внутрь. Над входом зависли два ангелочка, того и гляди, оторвутся от деревянной панели.
