Он подхватил мой и ее чемоданы и, по-бычьи нагнув голову, рванулся в толпу, пробивая нам дорогу. У подножки вагона, глядя на крепкие икры поднимавшейся по ступенькам Аддоны, с одышкой шепнул мне в ухо:
— Партийный билет небось с собой? Спрячьте подальше.
Последнее, что я от него услышал после прощальных объятий, был сокрушенный отеческий вздох:
— Наши беды на кончике хера.
Мы покатили в Москву действительно как боги. Во всех вагонах, даже купейных, было не протолкаться — столько народу рвалось на праздники в Москву. Проводники неплохо заработали, забив свои служебные купе и вагонные коридоры «зайцами»-безбилетниками и поделив с контролерами барыш.
Только у нас в международном вагоне было тихо, просторно и уютно. В коридоре, застланном мягкой ковровой дорожкой, ни души. В купе, отделанном дорогим деревом и красным плюшем, с начищенной медью дверных и оконных ручек, с матовым усыпляющим светом плафонов только два дивана и только мы вдвоем с Алдоной.
Аддона не скрывала восторга — она впервые ехала в таком роскошном вагоне и впервые в такой дальний и загадочный путь. С детской непосредственностью то и дело прихорашивалась она перед зеркальной дверью, гладила пушистый ворс диванов, покачивалась на их упругих пружинах. Особенное восхищение вызвал у нее отдельный, только для нашего купе, туалет за узкой боковой дверцей.
— Я только в романах читала про такой вагон, — просияла она широко расставленными серыми глазами. — Это для свадебных путешествий.
— А мы разве не в таком путешествии? — спросил я, без особой надежды зондируя почву.
— Мы? — ткнула она себя пальцем в грудь. — Ты на мне женишься?
Я парировал вопросом, с подчеркнуто наигранной иронией:
— А ты бы пошла за меня?
— Я? — Она снова показала пальцем на себя.
— Ты. А кто же?
Улыбка испарилась с ее губ. Лицо сделалось печальным.
— Нет.
Такая обезоруживающая откровенность даже обидела меня.
— Не нравлюсь?
— Не-ет, — в раздумье покачала она головой. — Нравишься.
— Так почему же? — пристал я, все еще играя в затеянную игру, но уже с задетым мужским самолюбием.
— Не могу, — вздохнула Алдона, и вздохнула так глубоко и сердечно, что я не выдержал и рассмеялся.
— Что тебе мешает? То, что я — русский, а ты — литовка?
— И даже не это.
— Что же? — не отставал я.
— Я… Я… У меня жених.
— Вот это новость, — искренне расстроился я. — Вы что, помолвлены, обручены?
Она кивнула с виноватым видом.
— Он подарил мне кольцо. И наши родители… Моя мама… и его…
— Значит, все обговорено и решено? Когда же свадьба?
— Отложили.
— Почему?.. Если не секрет?
— До времени… Когда будет лучшее время…
— Когда же, вы предполагаете, такое время настанет? Она умолкла, опустив глаза. Потом тихо произнесла:
— Ты сам знаешь.
— Ах, вот как? Когда мы уйдем из Литвы?
Она подняла на меня глаза. В них я прочел отчаяние и страх.
— Ну, ну не надо, — тронул я ее за плечо, пытаясь грубоватой лаской приободрить ее. — Ты его любишь?
Она кивнула, затем еле слышно произнесла:
— Любила.
— А теперь? — ухватился я за ниточку.
— Не знаю.
— Почему?
— Потому что с тобой поехала…
— Действительно, как ты решилась поехать со мной?.. Если любишь его?
— Не знаю… Это нехорошо? Да?
— Выглядит, по крайней мере, легкомысленно. Она замотала головой.
— Я не легкомысленная. Я ни с кем… Даже с Витасом…
— Кто это — Витас?
— Он.
— Да, верно, — протянул я. — Какая-то смесь… пуританской нравственности и… необдуманных, импульсивных поступков. Ты ведь уже не дитя.
— Знаю, — вздохнула она с обезоруживающей искренностью. — Мужские взгляды говорят мне об этом.
Наш разговор прервал стук в дверь. Вошла проводница, круглолицая русская баба в черной шинели и сером пуховом платке, неся на вытянутых руках поднос. На подносе рубином отсвечивал горячий чай в тонких стаканах и в мельхиоровых фигурных подстаканниках. Она поставила на откидной столик чай, положила кубики сахара в бумажных обертках, пачку печенья и, пожелав приятного аппетита, вышколенно улыбаясь, ушла, чуть не застряв широким задом в дверях.
Мы приступили к чаю. Я — в красном плюшевом кресле, Алдона — на диване, по другую сторону столика.
Поезд шел быстро, и в слезившееся нудным дождем окно, в треугольнике, образованном красными портьерами, мы видели убегавшие назад неуютные мокрые поля, темные хутора за щетиной голых деревьев, стреноженную мокрую лошадь. И этот зябкий, холодный пейзаж лишь подчеркивал, оттенял комфорт, в каком мы ехали. Из-за калориферных решеток под столом легким дуновением растекался сухой горячий воздух, и мы оба разулись, чтоб дать понежиться ногам. В невидимом радио тихо напевал женский голосок.
Я не строил никаких иллюзий насчет моих дальнейших отношений с Алдоной и не намеревался посягать на нее. Пусть прокатится в Москву, развлечется и меня позабавит. А вернемся и, как говорит Коля Глушенков, большой знаток блатных афоризмов, стукнемся задом об зад, кто дальше прыгнет.
Но при этом я ловил себя на мысли, что мне на удивление легко и приятно вот так вот ехать с ней в одном купе, в красноплюшевой интимной обстановке, мои губы сами расползаются в улыбке, когда я смотрю в ее серые глаза, в которых так и светит бесхитростность и ничем не затуманенная доброта. Мне с ней так уютно и приятно, как, возможно, бывает с сестрой, любимой и единственной, безоговорочно преданной и всегда готовой пожалеть и простить, когда никто иной на такое душевное движение не окажется способным. У меня не было сестры, я вырос один, но в своих фантазиях часто представлял такой свою сестру.
— Ты не жалеешь? — спросила она.
— О чем?
— Что взял меня… с собой.
— Нет. Нисколько. Я даже рад доставить тебе такое удовольствие.
— Ты — хороший, — просияла она. — Очень, очень хороший человек.
— Немного… преждевременно судишь.
— Нет. Я не ошибаюсь. Твои глаза… не обманывают.
— Тебе виднее. Но не рекомендую делать поспешных выводов. Я такой же скот, как и другие мужчины. И если ты еще не забыла, то ведь привел я тебя к себе с далеко не целомудренным порывом.
