Элейн наклоняется ко мне. Сперва я думаю, что она хочет что-то прошептать мне на ухо, но вместо этого она целует меня. Целует по-настоящему, в губы, жарко.
– Пришло время увидеть то, что он хочет, чтобы мы увидели, – шепчет она.
За последние несколько часов кожа еще больше натянулась у нее на щеках и на подбородке. Вот они, потерянные фунты веса, несмотря на постоянную подпитку чизбургерами и молочно-ванильными коктейлями. Но она по-прежнему здесь, рядом. Сама сущность Элейн О’Брайен, все, что от нее осталось, смотрит мне прямо в глаза.
– Я… – пытаюсь я что-то ответить и замолкаю.
– Я тебе уже это говорила. Я все уже знаю, – произносит моя подруга. Она выпрямляется на своем сиденье и смотрит в тень, отбрасываемую лесом. – А теперь – поехали.
Глава 22
«Мустанг» выезжает с обочины, и нас мгновенно проглатывает густая зелень.
Я помню, как проезжал здесь, сидя на заднем сиденье отцовского универсала «Бьюик», этого отделанного внутри деревянными панелями монстра, который умел ловко пробираться сквозь потоки грязи и переезжать через довольно крупные камни, раскачиваясь на своих отличных древних рессорах. «Мустанг» в отличие от него дает нам прочувствовать любой ухаб или рытвину и заставляет волноваться при каждой пробуксовке колес.
В конце концов мы все же прорываемся сквозь последний заслон кустарника, и перед нами открывается вид на старый домик Аллманов. Не то чтобы он действительно был нашим. И не то чтобы это был действительно домик.
Это маленькое строение с обшитыми алюминиевыми листами стенами, с парочкой косых окошек, закрытых задернутыми шторами, по одному с каждой стороны от передней двери. Нечто вроде домишки, поспешно сооруженного из стандартного набора деталей, каких полно в любом пригороде любого промышленного города, но в данном случае заброшенный в лес на севере провинции Онтарио, словно перенесенный сюда смерчем и давным-давно здесь забытый.
Мы выбираемся из машины и с минуту строим, прислонившись к ней, вдыхая удивительно холодный воздух и поджимая ноги. Других автомобильных следов в засыпанном опавшими листьями дворе не видно. Никаких признаков того, что здесь кто-то бывал в последние недели, а может быть, даже дольше.
– И что теперь будем делать? – спрашивает О’Брайен.
– Осмотримся, надо полагать.
– А что мы ищем?
– Не имеет значения. Оно само нас найдет.
Передняя сетчатая дверь висит на одной нижней петле и раскачивается при порывах ветра, издавая ржавый скрип. Я обнаруживаю, что уже иду к ней, но не имею четкого и определенного намерения открыть вторую дверь, позади сетки. Однако именно это я и пытаюсь сделать. Поворачиваю ручку и надавливаю на эту вторую плечом на тот случай, если она просто застряла в дверном проеме.
– Заперто, – говорю я.
– А задняя дверь здесь имеется? – откликается Элейн.
– Она, наверное, тоже заперта.
– Так давай поглядим.
Я иду следом за подругой за угол и вокруг дома, и перед нами внезапно открывается река. Она находится в семидесяти ярдах вниз по заросшему деревцами склону с волнующейся под ветром травой. Течение кажется более сильным, чем я помню, в середине реки закручиваются водовороты, а вдоль берега проплывают отломанные ветки. Неширокая насыпь переправы – футов тридцати поперек, – но я не собираюсь и пробовать по ней пройти. Вообще не уверен, что хоть кто-то хоть когда-либо ею пользовался.
На противоположном берегу лес. Искореженные и сухие деревья.
– Ты прав, – возвещает О’Брайен, останавливаясь слева от меня и постукивая по панели задней двери, почерневшей от плесени. – Заперто накрепко.
Невдалеке от того места, где я остановился, на земле валяется булыжник размером с футбольный мяч. Я поднимаю его обеими руками и подхожу к Элейн.
– Придется ее просто взломать, – говорю я и бью камнем по ручке, сбивая ее. Дверь распахивается примерно на фут.
Моя спутница входит первой. Раздвигает шторы на окнах и впускает внутрь немного света. Пробует включить лампу, но электричества нет. Заглядывает в ванную, которая, как я помню, расположена сразу за углом коридора, ведущего в кухню. И все это еще до того, как я делаю первый шаг внутрь.
– Выглядит знакомо, не правда ли? – поворачивается ко мне моя коллега.
– Да, я был ребенком, когда приезжал сюда в последний раз, – отвечаю я.
– Ты не ответил на мой вопрос.
– Все смотрится по-другому. Все детали. Но да, все знакомое.
– Так почему ты не заходишь внутрь?
– Потому что это пахнет прошлым.
– По-моему, тут просто скверно пахнет.
– Точно.
Я все же захожу внутрь, и там действительно скверно пахнет. Сырым, гнилым деревом, сосновыми иголками, – но все это, вместе взятое, затмевает какой-то другой, тухлый и гнилостный запах, словно когда-то жившее здесь создание попало в ловушку или отравилось, сидя под досками пола или за панелями стены. Гнусный сюрприз для нынешних владельцев, когда бы те ни вздумали сюда вернуться, если они вообще соберутся это сделать.
И эти кухонные стены бирюзового цвета. Исходного цвета потери.
– Я выйду наружу, – говорит О’Брайен, проходя мимо меня. Выглядит она еще более больной, чем раньше.
– С тобой все в порядке?
– Просто вдруг стало трудно дышать.
– Понятно. Здесь отвратно воняет.
– Не только внутри, снаружи тоже. – Элейн хватает меня обеими руками за запястья. – Какое-то это неправильное место, Дэвид.
Оно всегда таким было. Я чуть не произношу это вслух. Прежде чем я успеваю помочь ей, подруга выпускает мои руки и, шаркая подошвами, выходит через заднюю дверь. Я слышу, как она пару раз глубоко вздыхает, остановившись на террасе и упершись руками в колени.
Теперь, оказавшись внутри, я тоже вдыхаю в себя все это. И жизнь, которую я давно похоронил, мгновенно наполняет мои легкие, так что я вспоминаю все свое прошлое, и оно выползает у меня изнутри наружу.
Первое, что возникает в памяти – это мой братец. Лоуренс. Он стоит невдалеке от меня и смотрит на меня со смешанным выражением на лице – в нем видны искреннее расположение, любовь и чувство, что он мне чем-то обязан. Так он всегда смотрел на меня при жизни. Брат родился на два года раньше меня и был очень высоким для своего возраста, и это означало, что его часто принимали за более взрослого, более способного «справиться», как именовал наш отец трудные ситуации, особенно когда тем, с чем нужно было справляться, был сам глава нашего семейства.
Отец иногда называл брата Ларри, но я – никогда. Никаким он был не Ларри, по крайней мере не больше, чем я – Дэйвом. Оба мы были слишком серьезными, слишком задумчивыми и сдержанными, чтобы нам подходили такие уменьшительные имена. Нельзя сказать, что Лоуренс отличался особой красотой. Когда мы переходили из одной школы в другую, он всегда защищал меня от всяких задир и хулиганов, прикрывал от насмешек со стороны всяких ребячьих группировок, жертвуя собственными шансами на включение в эти компании (он всегда был спортивным малым, и все сложившиеся группы друзей готовы были встретить его с распростертыми объятиями) во имя того, чтобы не дать мне остаться в одиночестве.
