Вадим обернулся, почти уверенный, что ничего там нет, и тут же увидел… причем увидел с какой-то непреложной и пугающей ясностью: тени за стеклом.
В детстве не было занятия увлекательней, – расплющив нос о стекло и чуть зажмурив глаза, следить за проносящимися мимо белесыми полосами, в которые сливаются туннельные огни. Но теперь было совсем другое. И даже как бы не совсем тени, а некие антропоморфные существа, прозрачные до невидимости и вместе с тем обладающие некоей плотностью.
Он оглянулся на стоявшего рядом парня, но тот не проявлял ни малейшего беспокойства и вроде как ничего не замечал. А тени меж тем продолжали скользить рядом с поездом, хотя теперь уже никаких стуков слышно не было. На следующей станции (кажется, «Цветной бульвар»), едва поезд вышел из туннеля, они исчезли.
Вадим снова стоял к стеклу спиной, но уже не мог избавиться от того, что помстилось. Метро с его лабиринтами способно порождать всякие фантазии. Было ли это наваждением? Поначалу так и думалось, и не было в увиденном ничего угрожающего, промелькнуло и промелькнуло, однако тревога не отступала. Раньше ведь ничего такого не случалось.
Всё всегда бывает вдруг, разве не говорил он себе этого много раз? Но иные «вдруг» ничего особенно неожиданного в себе не несут, а тут… Если бы только этим и ограничилось, он бы, наверно, сумел убедить себя, что померещилось, какой-нибудь глюк, подземные флюоресценции… Наверняка бы убедил.
Однако не ограничилось. Именно с того раза тени стали появляться регулярно и, что существенно, не только в метро, но и на улице, и дома, и везде, в разное время дня и ночи. И видел их, судя по всему, только он, больше никто.
Вот уж чего не хотелось, так это повредиться рассудком. Да и в экстрасенсы совершенно не тянуло. Видеть мир реально, таким, каков он есть, – трехмерным, эвклидовым, буднично обжитым, пусть, увы, и не самым лучшим образом. Ему достаточно.
Иногда вместе с тенями прорезывались как бы и голоса, еле различимые, слов не разобрать, но в них что-то близкое, может, голоса покойных родителей, еще кого-то, родственника или просто знакомого, уже ушедшего или вполне еще живого, с кем давно не виделись или даже виделись совсем недавно, и тогда мерещилось, что в мотыльковом сквозящем облачке проглядывают узнаваемые черты. Они словно выныривали из сновидения, оставляя ощущение полузабытья.
Он стал просыпаться по ночам, обычно в одно и то же время, где-нибудь около трех. Состояние довольно бодрое, будто уже выспался, хотя на самом деле вовсе не так, и если не удавалось снова заснуть, днем он чувствовал себя разбитым. Это бы еще ладно, хуже другое: проснувшись, он начинал маниакально всматриваться и вслушиваться, пытаясь различить в темноте мерцание постороннего присутствия. Невольно.
Понять бы, что могут означать эти видения во сне и наяву, какой в них таится смысл. Если существует вирус безумия (а никто не доказал обратного), то, увы, не исключалось, что он тоже может свихнуться – вслед за Оксаной. Не исключено, что и в нем поселилось.
Вадим не хотел.
14
Первый кризис случился с Оксаной в том самом году, когда убили великого пастыря. Он и вправду был великий, хотя никто этого слова не произносил. У кого подобные эпитеты в ходу, так это у них, у спортивных журналистов и комментаторов, несущих в микрофон что ни попадя. Разменная монета, как и всякие другие высокие слова типа «подвиг», «героизм», ну и прочие. Что ни спортсмен, то великий. Даже мировых рекордов не требовалось.
А священник именно таким и был – столько душ поддержал, стольких обратил к вере, даже самые закоснелые шли к нему на крещение и исповедь. Зарубили же сермяжно топором, жестоко и страшно. И умер он, обливаясь кровью, возле собственного дома, откуда рано утром, как обычно, направился служить в свой приход. Убийство так и осталось нераскрытым. То ли госбезопасность постаралась, не по нутру им было его влияние, то ли ревнивцы и завистники из его собственной епархии, то ли фанатик, кем-то наущенный, в тяжком хмельном помрачении…
Правда, иные полагали, что священнику не миновать было именно такого мученического конца. Нужно было пострадать, чтобы праведное дело его укрепилось и в пастве, и в мире. А ведь как хорош был – и в мужской стати, и в служении, и в понимании человека! Красив был красотой почти библейской, ума исключительного, чистый, благородный человек, а забили, как скот.
Не умещалось в сознании.
Тогда-то в руках у Оксаны и появилось Евангелие. Маленькая плотная книжечка в клеенчатой голубенькой обложке. Смерть эта потрясла ее настолько, что она с головой окунулась туда, куда священник и звал своих прихожан, – в Слово Божие. Что она там искала – утешения, оправдания гибели, спасения от отчаянья, преодоления несправедливости и абсурда?
Помимо же Нового Завета на столик возле ее кровати легли стопкой книги самого священника – по истории христианства, про таинства, про Сына Человеческого.
Если кто-то полагал, что просто устранит неугодного пастыря, то он глубоко заблуждался. Происходило все ровно наоборот. Человека не было, а дело жило.
Вероятно, были и другие формы протеста, но у Оксаны эта чудовищная гибель вызвала взрыв именно религиозных чувств и, главное, желание следовать заветам покойного, стать его ученицей, о чем свидетельствовала и фотография у изголовья.
Она стала регулярно посещать службы в той церкви, настоятелем которой был священник, отмечать его дни рождения, участвовать в мероприятиях, организованных его учениками и последователями. Их круг стал ее кругом. Их воспоминания о нем были для нее также необходимы, как и его книги, словно она пыталась преодолеть ту преграду, которая разделяет живых и мертвых, воскресить того, с кем даже не была лично знакома. Сколько раз, заходя в комнату, Вадим заставал ее возле портрета. Как-то она вдруг, ни с того ни с сего, сказала ему:
– Ты должен креститься, – и посмотрела испытующе, будто решала что-то за него.
– Оксан, ты же понимаешь… – начал Вадим.
– Тебе надо креститься, – как бы не слыша, настойчиво повторила она. – Он сказал, что тебе тоже нужна защита.
– Кто это он?
– Ты знаешь кто.
Спросить, каким образом она это узнала, Вадим не решился. Только буркнул:
– Ему, однако, эта защита почему-то не помогла.
– Ты не о том говоришь, – сбить ее было непросто. – Здесь все другое, уже не человеческое, на все воля Божья. Не нам судить. Просто тебе надо пройти через это таинство, и все исполнится.
– Что все?
– Все, – повторила Оксана твердо.
Можно было возражать, доказывать что угодно, приводить всякие аргументы – бесполезно. В такие минуты она словно оказывалась внутри какого-то непроницаемого кокона, в своего рода скафандре, глаза смотрели откуда-то издалека, и это были какие-то чужие глаза, взгляд пристальный, упрямый, будто она действительно выполняла чью-то волю.
