— Это было весной?
— Да.
— Тяжелое время для такой судьбы.
— Шел Рамадан.
— Да, я помню. Большую часть своей жизни этот священный праздник приходился на лето, и нам не позволяли пить воду до заката солнца.
— Вы знаете, первый раз, когда я услышал колокола за стеной…
— Колокола, которые возвещают о конце поста каждую ночь перед заходом солнца?
— Да. Когда я услышал их, я подумал: «Это мои соотечественники, они пришли, чтобы спасти меня». Но это оказалось не так они не пришли. И сейчас я даже не хочу, чтобы они приходили. Потому что мне уже ничего не поможет.
Я вздохнул и продолжил:
— Затем была ночь Могущества, именно тогда я стал чувствовать себя — не самим собой. Я уже никогда не буду собой. Но я стал чувствовал себя лучше, немного лучше. Ночь Могущества, что за ирония! «Когда Мухаммед вознесся к луне на своем сказочном коне…
— …благословляя всех пророков Аллаха!»
— «И когда все мечети освещены лампами…
— …как башня прекрасной девушки». Я, наверное, теперь всегда буду об этом думать.
— Прямо рядом с моим деревом стояла мечеть, и я мог хорошо видеть ее крышу с моего дерева. Пять раз в день в ней звонили колокола к молитве, отмеряя время моего страдания. Мне казалось тогда, что это самый гнетущий звук.
— Правда?
— Да, лишенный какой-либо надежды.
— Это, наверное, из-за муэдзина.
— Возможно. Но птицы в саду — они тоже мучили меня. Я не мог смотреть, как они копошатся по своим весенним делам. И даже соловьи. Я слушал соловьев каждый вечер.
И когда туман рассеивался, я видел башню Линдера из своей маленькой клетушки на втором этаже. Этот вид напоминал картину. Застывшую картину. Нереальную. Ведь в вашей религии художник может лишь изображать грехи и страдания Аллаха. Но тот нарисованный мир был миром счастья, что не имело ко мне никакого отношения. Тогда. И я знал, что больше никогда не буду счастлив снова. — Я говорил медленно, и мои руки шарили в листве в таком же ритме. Да, так искать было легче.
— После моего приезда они давали мне только простую воду. Как молодой девушке на диете или жертвенному агнцу. Это чтобы облегчить свою задачу. И наутро следующего дня они привели меня в теплую кухню, и я был так голоден к тому времени, что съел все, что они мне дали, не вдаваясь в подробности и не разбирая компонентов пищи. И только позже, когда началась диарея, судороги и ужасная жажда, я понял, что они что-то подложили в еду для очищения моего организма.
— Так что это было? Алоэ? Осенний крокус? Мандрагора? Горчица?
— Все из них или, может быть, отдельные растения, а может — какие-нибудь другие. Да, я помню запах горчицы и чеснока, но, может быть, их использовали для того, чтобы скрыть запах чего-то другого и чтобы я поверил, что это вещь съедобная. В любом случае, пока я был в агонии, я слышал, как Салах-ад-Дин и другой мужчина с высоким тонким голосом обсуждали мой случай. Я должен был стоять перед ними — хотя мне и было очень плохо — как Давид работы скульптора Микеланджело.
— Я не знаю, кто это, — напомнила мне Есмихан.
Я видел эту знаменитую флорентийскую статую в уменьшенном виде, но, конечно же, моя госпожа не могла ее видеть. Я попытался объяснить, но ей было очень трудно представить себе обнаженного мужчину даже в искусстве.
— Конечно, я не чувствовал себя так же прекрасно и беззаботно, как молодой Давид, в отличие от моих хозяев.
«О, какие прекрасные линии! Какая физическая форма!» — восхищался Салах-ад-Дин, как будто он рассматривал произведение искусства. Он ощупывал меня своими длинными костлявыми пальцами. Он трогал меня, пока я не возбудился, сам не желая того. Оба мужчины засмеялись над этим фактом и прокомментировали, что это происходит со мной в последний раз. Это была воля Аллаха для меня. Турки не думали, что я понимаю их язык. Я напрягся, вслушиваясь в их слова, так как понимал, что сейчас для меня решается вопрос жизни и смерти.
«Мы должны оттянуть его и обмять, — сказал Салах-ад-Дин. — Нет, ты только взгляни, какие рефлексы! Найдется много богатых женщин, которые заплатили бы высокую цену за такого евнуха, красивого, молодого, который смог бы их удовлетворить, не портя их».
Я перевел дух, чтобы подробно пересказать Есмихан их столь важный для меня разговор:
«Но посмотри, — сказал второй. — У него уже появились волоски. Он уже слишком стар для такой процедуры. Это слишком опасно».
«Ты же мастер этого дела, мой друг».
«Есть мастерство, и есть глупость. Я знаю, это убьет его».
«Попытайся».
«Я не смею».
«Он сильный парень».
«Я это вижу».
«Ничто так не придает силы, как жизнь моряка».
«Я ценю это».
«Он выживет».
«Возможно, но я не могу этого гарантировать. Один шанс из десяти».
«Я беру на себя этот риск».
«А я нет».
«Ты получишь свои деньги, выживет он или нет».
«Какие у меня гарантии?»
«Мое слово».
«Нет, старина. Я уже имел дело с тобой».
«Я даю тебе его».
«Все же смерть на своих руках…»
«Что ты привередничаешь? Ты, кто делает обрезание в Верхнем Египте уже в течение двадцати лет? Ты, кто обрезал по двадцать или тридцать маленьких мальчиков в день?»
«Я уже не так молод».
«Придержи свои старческие капризы».
«Мне надо подумать».
«Хорошо, подумай. Но давай сделаем вначале как я говорю, и если что-то пойдет не так, мы удалим инфекцию».
«Сделаем ему все два раза».
«Только если это будет нужно. Чтобы спасти его жизнь».
«Ты мне сразу заплатишь?»
«Я дам тебе кошель с деньгами прямо сейчас».
Я рассказал Есмихан, как потом он вышел и приказал своей жене дать старику деньги. Затем они весело разговаривали, обменивались рыночными новостями и сплетнями. Потом пришла жена Салах-ад-Дина. Она принесла мне вина. Но потому что оно имело странный запах и потому что я знал, что она не могла мне простить трату их денег, я вылил его в окно. Я делал вид, что сплю, когда они пришли за мной. Но на самом деле я бодрствовал и даже сопротивлялся, когда они меня связывали и отнесли в хижину без окон. Кожаные ремни были черными и пахли кровью.
Во второй раз, когда мне удалось вырваться и даже пихнуть его, старик сказал: «Салах, ты дурак. Этот человек не под наркозом». — «Конечно, он под воздействием наркотика. Он просто очень сильный и поэтому сопротивляется».
Мне еще раз удалось ударить его.
