Однако вскоре он это обнаружил, когда вопросы приняли иной характер и у него стали пытаться выудить признание, что он недоволен порядками, что у него нет ни почтенной профессии, ни специальности, что он просто авантюрист. Это была чистая правда или почти правда, на что Казанова ничего не мог возразить, но он начал проклинать себя за чрезмерную свободу речи, когда ему стали приводить одно за другим его высказывания, из которых получалось, что он куда более отчаянный, бессовестный и строгий критик общества, чем на самом деле. Фразы, сказанные в шутку в кафе, замечания, произнесенные за бутылкой, которую можно было бы уже и не пить (а чрезмерные возлияния портят не одну вечеринку), даже то, что он говорил женщинам, — все это явно собиралось и докладывалось полицейскими шпиками не один год и, по-видимому, уже давно было известно трибуналу, ибо такой материал за день или два не соберешь. Но ожидало Казанову и нечто похуже.
Теперь стали приводить его высказывания, которые, казалось, показывали, что Казанова был не только сомнительным, безответственным и вздорным членом общества, но и человеком политически неблагонадежным, готовым совершить любой нелояльный и непатриотичный поступок либо за деньги, либо, чтобы нанести ущерб государству, ради собственной выгоды. Это, как, несомненно, сразу понял Казанова, было одним из самых опасных обвинений, какие могли быть выдвинуты против венецианца, и он проклял себя за неосторожность, с какой острил и принижал Венецию в разговорах с донной Джульеттой, — все его высказывания были приведены verbatim[80]в письменном виде. Так вот чем занималась донна Джульетта с тех пор, как уехала из Флоренции «в Болонью», — надо было ему все-таки прислушаться к тому, что собирался рассказать Чино, а не высмеивать его и его приятеля, назвавшихся «сведущими людьми»! Сейчас, однако, было уже слишком поздно.
Инквизиторы бесстрастно слушали Казанову, пылко все отрицавшего и пытавшегося объяснить, оправдать, извинить то, что отрицать было невозможно. Как раз в этот момент мерзавец или мерзавцы, приставленные к мехам в комнате пыток, раздули огонь, и он осветил помещение грозным красным пламенем, — Казанова увидел, как его клеймят, обрекая до конца жизни грести на галерах… Но что это говорит мессер гранде?
— Вы покинули Венецию несколько месяцев тому назад, Казанова?
— Да.
— Втайне и весьма поспешно?
— Да.
— Почему?
Вопрос был, безусловно, самый обычный, и задан он был спокойным тоном, но Казанова на миг растерялся. Затем, вновь обретя самообладание и заранее извинившись, что будет многоречив, рассказал им историю с Мариеттой, второй или третьей. В пересказе это звучало глупо, в немалой мере подло и мерзко, но в тот момент Казанова предпочитал выглядеть мерзавцем, но только не политическим интриганом. Инквизиторы пошептались и затем спросили его про Розауру. Казанова внутренне ругнулся — его грехи вечно всплывали на поверхность в самую неподходящую минуту, — но утешился, подумав, что в конце концов никакого политического умысла нет в том, чтобы любить женщин. Его рассказ, которому он постарался придать как можно более идиллическую окраску, прервал холодный вопрос:
— А откуда вы брали на все это деньги?
Он сказал, и его попросили продолжать рассказ. От следующего вопроса он весь похолодел. Его спросили:
— Как давно вы знаете барона фон Шаумбурга?
Инквизиторов, казалось, крайне интересовал этот достойный дипломат, хотя они и были хорошо осведомлены о всех его передвижениях. Они, конечно, знали историю с перевернувшейся возле дворца Брагадина гондолой — это дело они уже рассматривали — и знали о встрече Казановы с Шаумбургом. Рассказ про то, как фон Шаумбург заманил к себе Казанову с помощью негритенка, они восприняли с холодным недоверием. Но помимо этих, действительно имевших место встреч, у них, казалось, было подробное описание третьей, наиболее компрометирующей встречи с бароном, которая состоялась в полнейшей тайне всего за два вечера до того, как Казанова выехал в Рим.
Отрицание Казановы было встречено все с тем же бесстрастным спокойствием, которое стало казаться ему куда более пугающим, чем прямая враждебность, а затем Казанову попросили дать объяснение по поводу этого якобы состоявшегося разговора с бароном, изложенного с такими подробностями и с таким вероломством, что Казанова сразу узнал руку и злокозненность донны Джульетты… Призвав на помощь все свое мужество, он попросил трибунал о снисхождении и, хотя имя донны Джульетты дотоле ни разу не упоминалось, дал точный отчет об их взаимоотношениях. У него хватило ума не говорить против нее и не намекать, что это она, по его мнению, выдала его, — он лишь показал, что это его враг, и рассказал о ее связи с австрийским послом в Риме, о чем она ему говорила.
Его спросили, как имя женщины, ради которой он бросил донну Джульетту, но он попросил разрешения не раскрывать эту любовную тайну. Инквизиторы не стали настаивать, однако мессер гранде сказал секретарю:
— Запиши, что он отказывается назвать имя женщины.
— Ее зовут Анна д’Арси, она француженка, — тотчас сказал Казанова.
Это было записано, а затем начались долгие расспросы, цели которых Казанова, уже и так измученный допросами, длившимися добрых три часа, к своему изумлению и отчаянию, никак не мог понять. Они были связаны с городами и крепостями, которые имела Венеция в Далмации и Албании. Бывал ли он в них? Кого он там знает? С кем он говорил о них? И так далее и так далее — без конца. В этой части допроса Казанова проявил поистине поразительное невежество и незнание этих важных аванпостов Венецианского государства, и его явная растерянность и непонимание, какое он имеет отношение ко всему этому, были вполне очевидны Триумвирату. Инквизиторы задали ему несколько вопросов об Анриетте, но весьма поверхностных, и он легко их парировал, а затем спросили, почему он вернулся в Венецию. Наконец, после более чем четырехчасового допроса дознание было окончено без применения пыток, или «вопросов», как это именовалось. И Казанова был бесконечно благодарен за это.
Теперь его повели назад, на верхний этаж, и официально передали тюремщику, который отвел его на злополучный чердак под тюремной свинцовой крышей и запер в камере размером в двенадцать квадратных футов и менее шести футов высотой, с нишей для постели и без всякой обстановки, если не считать ведра, а также без окна — лишь над дверью была зарешеченная отдушина. Произнеся по глупости несколько саркастических слов по поводу тюремщика и отказавшись от еды, Казанова услышал, как за ним захлопнулась дверь, и он остался в одиночестве до зари следующего утра. Тогда ему разрешили заказать суп, вареную говядину, жаркое, хлеб, вино и воду (за все это он заплатил) и послать за своей одеждой, а также получить постель, стол, стул и прочие предметы. Ему запрещено было иметь книги, бумагу, перья, зеркало и бритву — разрешили лишь два увесистых тома благочестивого характера. Затем до его сведения довели, что власти выделяют ему пятьдесят венецианских сольди в день на пропитание, чего было более чем достаточно.
