— Будьте добры, как вас зовут?
Она улыбнулась и снова хихикнула.
— Как меня зовут? У меня столько имен, что не знаю, какое назвать. Звали Муной, Желанием, когда каждую ночь старик пихал в меня свой сморщенный член. «Если бы желания были лошадьми, нищие стали бы всадниками». Так? — Смех оборвался. — Затем я стала Ум Харб, потому что носила сильного сына, храброго юношу. Он стал одним из тех, что погибли от меча сводного брата. Кажется, это имя застряло у них в глотках. Теперь они меня зовут просто Кебира.
Кебира значит старуха, а я — мавританка, и ни одна из нас не человек: одна спряталась под маской старости, другую скрывает черная кожа. Мне вдруг представилось мое будущее в этой роскошной тюрьме, горькое, без имени, в услужении у презренных людей. Боль от этой мысли, должно быть, отразилась в моем лице, потому что она вдруг шагнула ко мне и заключила в костлявые объятия.
— Будь осторожна, дочка, — прошептала она и вышла.
Мальчик последовал за ней, как тень.
На следующее утро я проснулась и ощутила запах роз, усилившийся под солнцем. Зной в полной мере не ощутила: дорогу ему преграждали массивные стены. Аромат цветов даже сегодня вызывает в памяти охватившее меня отчаяние. Я с усилием поднялась с дивана, умылась, оделась, прочитала молитвы и стала ждать. Пришла девушка с теплой водой для омовения, другая принесла поднос с абрикосовым соком, горячими лепешками, вазочкой со сливками и полудюжиной спелых фиг. Я поела и снова стала ждать. Боялась оставить комнату: вдруг супруга эмира придет в мое отсутствие.
Но вот я уже прочитала полуденную молитву, а затем и вечернюю и, наконец, ночную. Выйдя из прострации, отправилась спать. В тот день меня не вызвали, и на следующий — тоже. Наконец днем третьего дня Кебира и паж пришли за мной. Старое лицо Кебиры было осунувшимся и серьезным. Она закрыла дверь и прислонилась к ней спиной.
— Эмир уехал, — сказала она быстрым шепотом, хотя в этом глухом месте странно было предположить, что нас кто-то может подслушать. — Он приехал накануне, ночью, и вместе с супругой они молились до рассвета, потом он встречался со знатью. Что-то обсудил с ними и приказал, чтобы они присоединились к нему во дворе для какого-то развлечения. Оказалось, — сказала она, и ее губы сузились, когда она прошипела эти слова, — он пригласил их смотреть, как его жена будет купаться.
— Не может быть! — я не могла поверить ее словам.
Подглядывать за женой другого человека, когда на ней нет покрывала, — преступление. А уж специально демонстрировать тело жены другим мужчинам — несмываемый позор.
— Как мусульманин мог решиться на это?
— Как мужчина мог решиться на это? Этот человек груб и бесцеремонен, — сказала Кебира. — Придворные ошарашены. Большинство из них подозревают, что это повод для казни. После его предложения они ушли, ощупывая шеи. А что до супруги эмира… Сама увидишь, какая она. Эмир услышал, что ты здесь, и требует, чтобы ты написала портрет. Завтра после утренних молитв он хочет забрать его с собой в поход.
— Но это невозможно! — воскликнула я.
— Возможно или нет, это приказ. Он в ярости оттого, что еще ничего не сделано. Так что быстро иди со мной.
За дверью нас поджидал красивый паж. Он держал ящик с красками, который прислал мне Хуман.
Когда подошли к салону, Кебира постучала в дверь и сказала:
— Я привела ее.
Служанка открыла дверь и вышла так быстро, что чуть не сбила меня с ног. Одна ее щека была красной, словно от недавней пощечины. Кебира подтолкнула меня в спину. Мальчик проскользнул следом за мной, поставил ящик и так же бесшумно выскочил в коридор. Я поняла, что сама Кебира в комнату не вошла, и на момент почувствовала панику, оттого что она меня не представит и не смягчит первое свидание. Я услышала, как дверь за мной тихо закрылась.
Она стояла спиной ко мне. Высокая женщина в вышитом платье, тяжело спадавшем с плеч и ложившемся складками на пол. По спине струились слегка влажные волосы. Цвет удивительный, потому что оттенков было множество: тусклое золото перемежалось с теплой мерцающей умброй, подсвеченной яркими рыжими прядями, похожими на внезапные языки пламени. Несмотря на страх, я уже думала, как это передать на бумаге. И тут она повернулась, и один взгляд на ее лицо отогнал все эти мысли.
Ее глаза были тоже удивительного цвета: темно-золотые, как мед. Она плакала, об этом говорили краснота вокруг глаз и пятна на бледной коже. Сейчас слез уже не было. Лицо выражало не горе, а гнев. Она выпрямилась, словно вставила в себя металлическое древко знамени. Несмотря на королевскую осанку, видно было, каких усилий ей это стоило. Женщина едва заметно дрожала.
Я поздоровалась, раздумывая, чего она от меня ожидает: поклона или падения в ноги. Жена эмира в ответ ничего не сказала, но внимательно посмотрела на меня и высокомерно махнула рукой.
— Ты знаешь приказ. Садись и работай.
— Но, может, вам лучше сесть, госпожа? Потому что это займет время…
— Я постою! — сказала она, сверкнув глазами.
И она стояла, весь нескончаемый день. Дрожащими руками я открыла ящик под ее яростным оскорбленным взглядом, разложила краски и кисти. Пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы освободить мозг от назойливых мыслей, еще больших усилий потребовалось для того, чтобы всмотреться в нее.
Нет смысла говорить о ее красоте, ибо она прославлена во многих знаменитых поэмах и песнях. Я работала без перерыва, а она не шевелилась и не сводила с меня глаз. Сквозь толстые стены в помещение донесся слабый и жалобный призыв муэдзина к молитве. Я спросила, не хочет ли она остановиться и совершить молитву, но она лишь встряхнула тяжелой гривой и гневно сверкнула глазами. Когда стемнело и потребовалось принести лампы, я увидела, что добилась сходства. Фон я могла закончить в собственной комнате. Это будет нетрудно, но если эмир хотел портрета жены, то ее прекрасное лицо и королевская осанка теперь всегда в его распоряжении.
Я поднялась и показала ей мою работу, она посмотрела на нее тем же самым сердитым взглядом. Если выражение ее лица и изменилось, то я уловила промелькнувшее в глазах торжество. Она стояла неподвижно, даже пока я упаковывала инструменты. Пошевелилась, только когда появился ее юный брат.
— Педро, — подозвала она к себе мальчика.
Нагнулась, быстро и нежно поцеловала его в лоб. Повернулась к нам спиной, не обращая внимания на наш уход.
Я прочитала запоздалые молитвы, немного поела и свежими глазами взглянула на портрет. Теперь я ясно увидела, чего она добилась. Она позировала стоя, чтобы показать: ее не сломили сумасбродные прихоти тирана. На портрете, который он будет возить с собой, изображена непокоренная королева, скала, которую ему не удалось одолеть. Я поняла еще кое-что, разглядывая портрет. В ее лице не было и следа слез и дрожи, которые я заметила перед сеансом. Я знала, что она не хотела показывать их ему, и в этом сокрытии я выступила ее сообщницей.
