когда их потащили в поруб.
Мы-то хотели всех сами повинтить, да так оно еще лучше и вышло. А дальше уж дело техники — и Овинов со своими, и купленные нашими кредитами бояре, и архиепископ дожали остальных. И на вече снова крикнули Шемяку, но возразить уже почти и некому.
Возразили нам иначе.
Ночью выставленные Димой заставы переняли десяток гонцов и двух великих бояр, причем одного с боем, житьих его посекли, а самого в узы взяли. А утром недобитые ударили в набатные колокола в Неревском конце и к Городищу двинулось войско не войско, скорее, оружная толпа.
Все это мы наблюдали, стоя на колокольне Николы на Городище — как и строившихся пикейщиков, и ряд саней, с которых содрали пологи, явив миру бронзовые тулова пушек…
Вот раньше, как сказывают если бунт, то бунт, пол-города разносили, супостата десятками с моста в Волхов метали, такие страсти горели — о-го-го! А нынче как-то вяло, без огонька. Нет, нашлись и заводилы, и настоящие буйные, но — мало. Остальных, как впоследствии оказалось, черный люд, плотников да гончаров, неревские бояре, устроившие мятеж, выгнали чуть ли не силой. Потом, повязанные простецы каялись и клялись, что «и на мысли того и не бывало, что руки подняти противу великого князя», что «подвойские силою выгнали, а которым не хотели пойти к бою сами, тех избивали и грабили».
Наверное, так всегда и бывает, когда бьются не за самое коренное, а всего лишь за бабки. Как Карфаген, который мог задушить Рим, да все выгадывал, выгадывал да и выгадал сосбственную гибель. Кстати, Карфаген в оригинале — Карт-Хадашт, то есть Новый Город, вот такая вот печальная параллель.
Все закончилось, стоило Диме поднять и опустить вниз узорный воеводский пернач, команду его повторил Басенок, бахнули вхолостую две пушки, и долго гуляло эхо надо льдом Волхова, от Спаса на Нередице до Юрьева монастыря… А уж когда из Городища выехала конница, новгородцы подались назад.
Эпилог
Ночью загрохотало, как от артобстрела или бомбежки, я вскочил в чем был и кинулся к окну палаты во владычных покоях, распахнул его — над всей равниной стоял гром и треск.
— Лед пошел, княже, — успокоил меня Волк, ввалившийся по первому зову.
Напитавшись водой, Ильмень пучился несколько дней и вот прорвало, льдины, громоздясь одна на другую, начали свой неудержимый путь к Ладоге. Уже через час прискакал гонец из города — первым же натиском лед снес две опоры Великого моста и мы с Димой остались по разные стороны взбесившейся воды.
Но все что надо, мы успели.
Московское войско, в которое влились охранники пушных караванов, вошло в Новгород без звона колоколов, но и без бою, гоня перед собой убегавшую толпу, собранную для осады Городища. Вовремя пущенная Оболенским конница перехватила сотню вятших, деморализованных настолько, что их, по словам ратников «голыми руками яли». Первым делом мы вошли в Детинец, где сидел посаженный мятежниками под домашний арест Евфимий и «охранявший» его владычный полк, сразу вставший на нашу сторону — «владыка нам не велел на великого князя руки подынути».
Затем мы прошлись по городу железной метлой, взяв за приставы еще примерно триста человек. Где гладко, где, как в усадьбе Борецких, пришлось и пушки подкатывать, вышибать ворота. Туда, в центр заговора, успели собраться сотни две оружных, рубились с ними, почитай, целый час, пока Оболенский не пригрозил поджечь хоромы. В чистом виде добились большего добрым словом и пистолетом.
Второе вече прошло куда спокойнее — супротивная партия после ареста лидеров замолкла и Шемяку практически единогласно позвали на княжение.
А он… отказался.
Поклонился собранию и сказал им человеческим голосом:
— Зовете? Так полноправным князем, я вам не мальчик, чтобы туда-сюда бегать. Чтоб и землю можно прикупать, и суд княжеский, и все положенные налоги, и Ярославов двор не забудьте вернуть. Ну и жить городу дальше по Устюжской грамоте.
Вече вдохнуло и забыло выдохнуть.
— Думайте, граждане.
Пока овиновские агитировали за Шемяку, пока новгородцы друг друга за бороды таскали, мы занялись арестантами. Кто держался твердо, кого Дима сумел расколоть, кто у образков наперсных молился, а кто и в тоску впал. Нет, не от ужасов тюремных, кормили-поили в кельях на владычном дворе щедро, железа сняли, но лишили самого главного: власти. Некому приказать, никто не побежит по мановению руки, ничего не содеется, как ни кричи. И этот вакуум ломал почище катов в пыточной.
Третий день веча закончился по плану: согласились. Да и бороды трепали не шибко истово, без энтузиазма — Устюжская грамота ведь по большей части с Новгорода и списана, не так уж и много менять надо. Судебник разве что, но и он вполне в русле традиции.
Свежепоставленный князь Новгородский первым делом составил список, кого из бояр выселять подальше от Новгорода и конфисковал имущество явных мятежников и переветчиков. Большая часть пойдет на раздачу войску, поскольку без добычи оно может сорваться в грабежи. Просто потому, что ратники у нас бедные, а город вокруг богатый.
Ледоход 6953 года от сотворения мира снес Великий мост почти полностью: ткнувшись в ледяной затор вода вспятила, пошла обратно в Ильмень и льдины разломали еще четыре опоры. Отсюда, со стен Детинца я видел, как Волхов заливал Торговую сторону, где остался Дима, как карабкались на крыши прибрежные жители Славенского конца, как бешеная вода сорвала две клети и утащила их за собой, креня из стороны в сторону.
Река подступила к Детинцу и поток с глухим ревом устремился в Боярские и Тайничные водяные ворота, заполняя тесно застроенные теремами и кельями улички.
Но уже сновали по нежданной Венеции лодки, учаны и паузки — спасая отрезанных людей или развозя им снедный припас, уже артели новгородских молодцов с уханьем и хеканьем вытаскивали из подтопленных церковных подклетов сложенные там книги и товары — сукна, поташ, меха, шерсть, канаты — все, что может попортить вода. Иные ловили плывущие по хлябям вязки свечей, круги воска, сундучки или другое имущество.
Река прибивала к стенам неосторожных людей и одуревшую скотину, и уже новоявленные пастухи сбивали в стадца и гнали натужно мычащих коровенок внутрь, за стены, сквозь Пречистенские ворота.
В Святой Софии архиепископ вел молебен, проповедуя смирение:
— …гордостью своею величающеся, и надеяхуся на множество людей своих, и глаголаху словеса хульная…
А меня дернули за рукав, обернулся — Дима!
— Господи, ты как здесь???
— На лодье пробился, — улыбнулся в тридцать два зуба Шемяка.
— Вот ты рисковый, а если бы утоп?
