Даже самые трусливые храбрятся на словах. Лишь в твои последние часы будет ясно, кто ты есть на самом деле. Смерть произнесёт над тобой своё решение.
Как же мы рассматриваем смерть? Вообще никак. Мы живём так, будто смерти нет вообще, мы прячем умирающих в больницы, мы гримируем мёртвых, чтобы они выглядели так, будто уснули, и если нам всё же приходится признать реальность смерти, мы обряжаем её в одежды пафоса и топим во хмелю чувств. Вызов сегодняшней жизни состоит не в том, чтобы мужественно встретить смерть, когда она придёт, – она придёт к каждому, неотвратимо и нежданно, – а в том, чтобы как можно дольше бегать от неё и скрываться, в идеальном случае вечно. Мы по умолчанию исходим из того, что смерть есть производственная травма, досадное явление, которое по возможности надо устранять.
Думай о смерти, говорит Сенека. Кто так говорит, тот призывает тебя думать о свободе. Кто научился умирать, тот перестаёт быть рабом.
Я думаю о смерти, потому что вынужден.
В ванной всё ещё валяются осколки баночки, которую смахнул Рейли во время своего инспекционного обхода. Я думаю, пусть они так и валяются; я не в настроении и не в состоянии их убирать.
Честно говоря, состояние у меня было исключительно плохое. Руки дрожали, когда я подставлял их под струю воды, а лицо на ощупь было горячим и размягчённым, когда я его мыл. Я разглядывал себя в зеркале и попытался избавиться от мысли, что я лишь разлагающееся мясо, которое скоро отвалится вонючими кусками от моего стального скелета. И когда я взял свежее полотенце, оно выпало у меня из рук – и, конечно же, прямо на осколки.
Я с трудом нагнулся, каждое движение было мучительно. Пальцы правой руки, казалось, хрустнули, схватившись за махровую ткань. И как раз в тот момент, когда я собрался выпрямиться, я увидел эту белую штучку величиной с вишнёвую косточку, наполовину прикрытую осколками, в щели между плитками пола.
Та деталь, которую из меня вырезал О'Ши. Я не без усилий выковырнул и поднял её, потом сел на край ванны, чтобы отдышаться, присмотрелся к этой штуке и попытался реконструировать, как она попала туда, где я её нашёл. Доктор отдал мне её в стеклянной баночке с завинчивающейся крышкой. Я сунул баночку в карман брюк. А потом? Я пришёл домой и поставил баночку на выступ окна. Правильно, и на это же место я сложил потом снятые повязки, с твёрдым намерением в ближайшее время выбросить всё это в мусор. Но руки как-то не дошли до этого. Как водится в мужском домашнем хозяйстве, мало ли чему приходится валяться гораздо дольше, чем это согласуется с общими представлениями о гигиене и эстетике. А Рейли интересовался моими повязками, хотел знать, что там случилось с его питомцем. При этом баночка упала и разбилась о плитки.
Показательно, однако, что люди, которые вломились в мою квартиру в пятницу и всё перевернули вверх дном, не обратили на неё внимания.
Может, теория об их идиотизме всё-таки верна.
Я не знаю почему, но меня вдруг остро заинтересовало, что же это за деталь. Под увеличительным зрением я обнаружил множество мелких трещинок в белой гладкой оболочке, которая на ощупь была похожа на тефлон, но, пожалуй, не была тефлоном. Одна из трещин была так велика, что невооружённым глазом было видно: именно здесь я ковырял её шилом.
Я отнёс эту штучку на кухню, положил на стол и достал из шкафа инструменты, какие у меня были. Разумеется, они не годились для обработки таких микроминиатюрных деталей, но мне все же удалось при помощи струбцины достаточно прочно закрепить эту вишнёвую косточку на столе, чтобы попробовать распилить её пилкой по металлу. Белый материал оболочки не оказал серьёзного сопротивления, распавшись в белый порошок по столу и распространив по кухне едкую химическую вонь. Металлический корпус под этой оболочкой оказался гораздо прочнее, но через несколько минут поддался, щёлкнул, и деталь начала елозить под струбциной. Я извлёк её и остальное доделал кусачками.
Теперь передо мной на столе лежали две половинки. Я склонился над ними и осмотрел под увеличением. Мне удалось, несмотря на трясущиеся руки, иголкой разъединить отдельные слои. Крохотный прибор, нигде не обозначенный на моей схеме, постепенно расслоился.
Я не инженер, но кое-что из техники нам всё-таки преподавали. Есть целый ряд технических элементов, которые я могу идентифицировать без колебаний. Если бы эта штучка из моего живота представляла собой высококомплексный прибор, нечто из класса моего Observation Detection Processor, например, я мог бы таращиться на него хоть сто лет, но так бы и не понял, что я вижу. Но здесь передо мной был прибор не бог весть какой сложности. Напротив, это была исключительно простая деталька. Простая и грубая, и можно предположить, что она пришла на ум своим создателям в последнюю очередь.
В принципе она состояла из двух частей. Первая представляла собой приёмник. Отчётливо видны были свёрнутая дипольная антенна и колебательный контур, однозначно радиоприёмник самого примитивного строения. К нему примыкал крошечный чип, – судя по кодовому номеру, дешифрующее устройство.
Вторая составная часть была простым прерывателем. Так вот для чего предназначалась эта штука. Один ввод шёл внутрь, другой выходил наружу, оба смыкались язычками и могли размыкаться под воздействием импульса.
Теперь я понял, что со мной происходило, когда время от времени – ну, если, например, я ночью особенно беспокойно ворочался и прибор был стиснут и вдавлен в брюшину – через трещинку в оболочке внутрь проникала телесная жидкость. Это случалось, должно быть, довольно часто, только, как правило, ничего не происходило, поскольку конструкция была достаточно устойчивой. Но всё же временами – например, в ночь на субботу неделю назад – доходило до того, что между контактными язычками образовывалась плёнка жидкости, которая нарушала контакт и обесточивала мою систему.
Некоторые вспомогательные методы, которые я с течением времени развил, давали эффект, судя по всему, лишь косвенно: они приводили живот в движение, и изолирующая жидкость стекала. Единственное прямое воздействие состоялось, когда я ткнул шилом сквозь брюшную стенку, прямо в точку, так что оба язычка прижались друг к другу, и жидкость из-под них выдавило.
Всё бы хорошо, но вопрос был, собственно, в том, для чего всё это было предназначено. Прибор, который по сигналу прерывал электроснабжение моей системы. Импульс, судя по всему, кодировался. Другими словами, та деталь, которую доктор О'Ши из меня убрал, была задумана для того, чтобы кто-то, знающий код, мог при желании перекрыть мне кислород.
Вот потому я тут сижу и думаю о смерти. Уже давно полдень, мне видны огромные, молочно-серые облака, которые переваливаются через Дингл, слегка моросит, как в большей или меньшей степени моросит каждый день, и я пытаюсь понять, что имел в виду Сенека, когда говорил: Есть только одна цепь, которая держит нас на привязи: любовь к жизни. И её не стряхнёшь, но ослабить её можно, чтобы, когда обстоятельства потребуют, ничто не мешало нашей готовности сделать то, что когда-то должно произойти.
