Его вопрос звучит агрессивно.
Успокойся, говорю, у меня в Лейпциге кое-какие дела.
Я такими вещами не занимаюсь, говорит он. Если вам нужны восточные контакты, обратитесь в центр.
Я киваю.
Широко шагая, проходит по двору и начинает отпирать дверь мастерской.
Старина, здесь чем-то воняет, говорит он. И жара впятеро сильнее, чем на улице.
А здесь-то что, спрашиваю я.
И указываю на «домик», который с закрытыми окнами выглядит так, словно там уже целые годы нет ни души, и меня внезапно переполняет уверенность в том, что Клары там, внутри, и впрямь уже нету. Я всегда подозревал, что действительность — штука многоуровневая и многослойная, а я вечно болтаюсь между. В такие мгновения я отказываюсь понимать хоть что-нибудь.
Понятия не имею, говорит малыш, я ничего этого уже не застал.
В окошко мастерской мне видно, как он снимает грубый чехол с весьма современного холодильника.
Ну, спрашиваю я уже на улице, как дела у Герберта с Россом?
Напряжение, в котором он пребывает, явно идет на убыль.
Как, спрашиваю, экспедиция? Наверное, через Южную Италию уже не работают?
Да нет, говорит, последние полгода еще работали. А вот теперь действительно с этим покончили.
Я помахиваю пакетом, в котором находятся двадцать стограммовых упаковок порошка, больше у них просто не нашлось. Этого достаточно, чтобы умертвить динозавра. К расчету перехожу в машине, представляя себе, как гигантское первобытное животное нюхает кокаин через соломинку высотой с башню, я уже на взводе, я начинаю смеяться. Малыш с отвращением следит за тем, как я отсчитываю стодолларовые купюры. Одну я добавляю ему на чай, тут он не возражает. Застегивает пиджак на все пуговицы и забирается в «соверен».
Где вас высадить, спрашивает.
Я позволяю ему довезти себя до Хадикгассе, хотя эта комедия совершенно ни к чему, и тут же бегу обратно.
Открывая дверь «домика», я наполовину готов к тому, что Клара уже исчезла, но нет, она тут как тут, а дышать стало уже практически нечем. Бегу за водой, чтобы полить ее, мое чахлое растение, выдергиваю у нее из пальцев холодный и прожженный до черноты сигаретный фильтр, помогаю ей попить. Когда я на лезвии ножа подношу к самому ее лицу кокаин, она сама открывает рот, чтобы мне удобней было засыпать. Затем я ее переворачиваю во избежание пролежней.
Макс, шепчет она, который час.
Странный вопрос, но я радуюсь как ребенок тому, что она вообще заговорила. Какое-то время растроганно гляжу на нее, собираясь при этом загрузить ее в «аскону» и умчаться отсюда, совершенно не важно куда, только бы прочь отсюда, может быть, даже обратно в Лейпциг, потому что она тут, строго говоря, ни при чем. Судя по всему, в какой-то момент вскоре после нашего прибытия в Вену мы с ней образовали электросхему, в которой ей досталась роль моей персональной батарейки, — чем лучше и сильнее чувствовал себя с тех пор я, тем слабее становилась она, и, судя по ее теперешнему виду, через пару часов моя батарейка сядет окончательно и бесповоротно.
Душа моя, говорю, еще пара часов, не больше. Они придут. Наконец-то.
Пес слоняется по дому, остатки воды из ведра он уже выпил. Собственно говоря, он тоже выглядит куда лучше, не будь он таким тощим — тощим, как африканский бык. Он ложится возле Клары, да и я опускаюсь на пол рядом с ними, и теперь мы трое представляем собой как бы одно семейство, а этот каменный город — наш камин, в котором вместо пламени гудит летний зной. И я сейчас кое-что расскажу.
Разыскивая диктофон, обнаруживаю пропажу старых кассет. Перетаскиваю одежду из одного конца комнаты в другой, из моих трусов вываливается чайная ложечка, наполненная мышиным пометом. Пыль, поднимаемая моей возней, вьется в воздухе и проникает в легкие, превращая их в наждачную бумагу, я чувствую запах мышей.
Помнишь, тихо начинаю я, как ты тогда обрадовалась тому, что Шерша мертв. И тебе захотелось узнать обстоятельства его смерти.
Из-под ее опущенных век проступает несколько капель влаги; может, она плачет; я поневоле удивляюсь тому, что в ее обезвоженном теле хватает жидкости хотя бы на одну-единственную слезу. Осторожно открываю ей рот и лью туда воду, чтобы проследить, не выступят ли у нее из глаз новые слезы.
Я сам навестил Руфуса, говорю. Не стал дожидаться, пока он распорядится меня доставить.
Ложится на щеку и пытается накрыться спальным мешком с головой. Отнимаю его, он все равно слишком теплый, ей это ни к чему.
Руфуса в конторе не оказалось, у него были дела в ооновском комплексе. Я отправился на метро в Двадцать второй округ и еще полчаса пропутешествовал в блоке «Б» по коридорам с толстой ковровой дорожкой; притрагиваясь к каждой дверной ручке, я чувствовал, что меня слегка дергает током, и надеялся, что это окажет благотворное воздействие на нервную систему. Наконец я наткнулся на Сашико, плоское лицо которой плыло в воздухе над костюмом «Шанель» и выглядело так, словно она все знала заранее и не испытывала ни малейших сомнений. Мелкими шажками она удалилась от меня в зал заседаний какого-то комитета, после чего ко мне вышел Руфус, пожал мне, как всегда, руку, потряс, крепко стиснув ее в своей. В дополнение он на этот раз похлопал меня по плечу и на мгновение прижал к себе.
Макс, сказал он, в последнее время вы, работая на нас, не слишком выкладываетесь. Вы рискуете лишиться рассудка. Лишиться должности. Лишиться жизни.
Он похлопал меня по спине, словно я только что дал ему повод для отменной шутки и заслужил похвалу.
Пойдемте, сказал он, вот сюда.
Я ожидал, что он поведет меня в кафетерий, но вместо этого мы вышли из здания. Открылся вид на Дунай, течение которого увлекало за собой великое множество палых листьев, причем их количество все прибывало по мере того, как мы пересекали стоянку, и я поневоле задался вопросом, не стоит ли какой-нибудь Сеятель Палых Листьев чуть выше по течению реки. Мы вошли в ближайшую высотку полуцилиндрической формы и на одном из двадцати четырех тамошних лифтов поднялись на предпоследний этаж, где в конце главного коридора между телефонными нишами и пожарным выходом с прикрепленным над ним планом эвакуации находилась некая крошечная комната. Это был бокс с абсолютной звукоизоляцией; беседы, проходящие здесь, невозможно подслушать. И вдруг мы очутились лицом к лицу за маленьким столиком из искусственного материала, и мне показалось, будто я попал в тюремную комнату для свиданий, не хватало только пуленепробиваемого стекла с маленькими бойницами для переговоров, которые и предстояли сейчас нам с Руфусом. Он перешел прямо к делу.
Нам обоим известно, сказал он, что подобные происшествия принято называть несчастными случаями.
Но это не был несчастный случай, возразил я.
Макс, сказал он, вы достаточно долго и всесторонне штудировали право, чтобы самостоятельно подобрать надлежащую дефиницию. Для меня все это скорее в прошлом. Разве в уголовном праве такое не называют превентивной самообороной? Или в крайнем случае превышением пределов необходимой самообороны?
