всего лишь наудалую открытый телефонный справочник), а рассмотрение ее этимологии позволяет прийти к весьма неожиданным выводам.
Фамилия происходит от имени Микишка или Микешка, суффикс «-ишк», «-ешк» изначально передает которому презрительно-уничижительную окраску. В свою очередь, корневая форма Мик восходит к древнееврейскому Мих – имя Михаэль, что дословно переводится «Кто как Бог?» и трактуется как «никто не равен Богу». Стало быть, Микишка (Микешка) никогда не будет равным Богу, потому что априори находится ниже Него. Отсюда и поговорки «Бог не Микишка, Он шельму метит» или «Бог не Микишка, у Него своя книжка». Таким образом, можно предположить, что Микишка (Микешка) в русском варианте – одно из пренебрежительных названий демона, своего рода бытовой эвфемизм, призванный избегать упоминания имени беса, которое может быть приравнено к его невольному призыванию.
На страницах романа интуитивная этимология Битова получает также и фонетическую компоненту, когда Микишатьев превращается в Митишатьева, а там уже и до Мельтешатьева недалеко (а в «Фотографии Пушкина» еще появится некий Мешатель). Стало быть, персонаж вторичный, чуждый, суетящийся, хитрящий («Дьявол хитер, потому ничего и не создал». А. Г. Битов), теряющийся в бесконечных разговорах.
Читаем в «Пушкинском доме»: «Они говорили, как один человек, как один такой громоздкий, неопределенно-глиняных черт человек, который, вобрав в себя всех, обновил все стертые слова тем одним, что никогда еще их не произносил именно этот глиняный рот, что никто еще их же из этого рта не слышал… Они говорили о погоде, о свободе, о поэзии, о прогрессе, о России, о Западе, о Востоке, об евреях, о славянофилах, о либералах, о кооперативных квартирах, о дешевых заколоченных деревенских домах, о народе, о пьянстве, о способах очистки водки, о похмелье, об “Октябре” и “Новом мире”, о Боге, о бабах, о неграх, о валюте, о власти, о сертификатах, о противозачаточных средствах, о Мальтусе, о стрессе, о стукачах…, о порнографии, о предстоящей перемене, о подтвердившихся слухах, о физике, об одной киноактрисе, о социальном смысле существования публичных домов, о падении литературы и искусств, об их одновременном взлете, об общественной природе человека и о том, что деться – некуда».
В этом словесном коловращении и таится некий битовский Голем «неопредленно-глиняных черт», влияние которого автор хорошо ощущает на самом себе и переадресовывает это свое томление Одоевцеву.
Картина, откровенно говоря, складывается жуткая: «Начиналось это с ласки: с дружбы, с утверждения Левиных достоинств, с равенства и признания, – и когда Лева, растаяв и даже насладившись лестью и ощущением превосходства, снова клевал на наживку, то тут же бывал подсечен: от него отворачивались, над ним смеялись, и он оказывался в полной власти.
Этот, все тот же, цикл заманивания и последующего предательства, такой простой и всегда непонятный, притягивал к себе Леву, как мотылька свет, и растлевал его душу, постепенно залегая в сознание и там прорисовываясь. Страдание, всегда сопровождавшее этот Левин процесс вовлечения в предательство, каждый раз проходило словно по тому же нежному месту, которое со временем могло перейти просто в нечувствительную ткань, некий плац, по которому шествует предательство, не оставляя следа».
По сути, автор излагает святоотеческое учение о «невидимой брани», о мысленной борьбе с помыслами, приводящей к страсти, вполне вероятно, даже и не имея о нем (об учении) представления, но осмысляя его интуитивно.
Итак, все начинается с прилога, помысла или воображения какого-либо предмета, внезапно внесенных в сердце и представших уму. Прилог, по мысли Святого Григория Синаита, есть внушение, происходящее от началозлобного демона.
Далее следует сочетание, то есть собеседование с пришедшим помыслом, иначе говоря, принятие лукавой мысли, удерживание ее в голове и сердце, согласие с ней и допущение пребывать ей в нас.
Сложение – это уже благосклонный от души прием порожденной и внушенной врагом мысли, мысленное разглагольствование в своем роде, готовность принять порок.
Затем наступает пленение, которое следует понимать, как увлечение нашего сердца греховным помыслом водворение его в себе, совокупление с ним, отчего повреждается наше изначально доброе устроение, происходит гибель благодати.
И наконец – страсть, которая, гнездясь в душе посредством привычки, становится как бы естеством ее. Демон представляет человеку предмет или лицо, возбуждающих страсть, воспламеняет, по мысли Отцов Церкви, его к исключительному их люблению таким образом, что человек невольно порабощается ими, утрачивает волю и впадает в безумие.
Описанные выше этапы изменения человеческой личности, ее раздвоения, погружения ее юдоль страстей, и есть по сути уход в бессознательное, путь в которое, по утверждению Фрейда, лежит через сновидения. Автор, безусловно, понимает это, ведь пришли же ему в голову слова «сны – репетиция ада», вынесенные в эпиграф первой главы этой книги.
И вот из этих репетиций, из этих потусторонних штудий складывается текст, который становится в своем роде демиургом, работающим над автором (не автор над ним!). Сочинителю же только и остается, что синтезировать обыденное и фантазию, явь и сон, персонажей, существовавших в реальности, и их двойников.
Всякий раз, встречаясь в Митишатьевым, Одоевцев становится беспомощным заложником прилога и сочетания, сложения и пленения, наконец, и самой страсти. Проходит этот путь поэтапно, понимает, что оказывается на «некоем плацу, по которому шествует предательство», но шествует рядом «в ногу» безропотно и безвольно.
С другой стороны, будучи созданным из порока, как Голем из глины и грязи, Митишатьев-Микишатьев является одновременно и злодеем, и жертвой, потому как наделен злом априори, не по своей воле, оно и является той самой сокровенной его тайной, которую он вынужден вечно таить в себе, принимая облик того или иного существа, того или иного человека, душа его скорбит при этом, но ум бодрствует, даже неистовствует.
Читая роман, вопрос – «а существовал ли этот персонаж на самом деле?» – возникает сам собой.
Ответ на него мы находим в части «Выстрел» Раздела третьего «Пушкинского дома» – нет, не существовал.
Читаем: «Перед глазами оказалась толстая папка… Человек (назовем теперь так наше “тело”) долго и тупо смотрел на эту папку. На ней был наклеен белый квадратик с четкой надписью: М. М. Митишатьев. Детективный элемент в русской романистике 60-х годов (Тургенев, Чернышевский, Достоевский), диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук…»
Да это ни что иное, как могильная плита некого М. М. Митишатьева, а точнее сказать, его кенотаф. Мы не знаем ни годов его жизни, ни его имени, ни его отчества (впоследствии Битов будет говорить о некоем своем однокласснике Логинове как об одном «из прообразов будущего Митишатьева из будущего «Пушкинского дома», кажется, он не так давно умер, как, впрочем, и другой его прообраз»), да и с фамилией все не так просто – то ли Митишатьев, то ли Микишатьев
