дочь стала укорять свою мать, говоря ей, что она теперь должна идти по монастырям и молиться за нее. Женщина эта начала ходить по монастырям и каяться в своем поступке. По мере того, как она молилась о здравии своей насчастной дочери, дочь эта мало-помалу выходила опять из земли и, наконец, совсем вышла, но двинуться с этого места не могла. Так стояла эта дочь, по словам крестьян, до тех пор, пока не возвратилась из монастырей ее мать и, покаявшись перед всем селом, попросила священника отслужить на этом злополучном месте молебен. После этого дочь этой женщины сошла с места, на котором ее прокляла мать, и стала по-прежнему ходить.
Когда матери проклинают своих детей, то от таких детей отступают ангелы, а черти за ноги тащат к себе.
Некоторые из крестьянских женщин уверяют, что они, когда ходили поклоняться мощам Федосия в Чернигов, то в это время из-за моря привезли десятка два чертей, которых образовывали и подгоняли под нашу веру. Они, говорят эти женищины, сперва не верили, что Федосий есть святой, а потом и поверили, и их после этого крестили. (По всей вероятности, как видно из слов этих женщин, в Чернигове крестились какие-либо иноверцы, которых женщины, по своему мнению, и приняли за чертей).
ПОДСУНУЛИ
ОДНА молодая еще женщина рассказывала, как она сама видела на стороне ребенка, которого подсунули бабе черти вместо ее ребенка. Она в сердцах прокляла своего, вот они ей и подложили.
— Кормлю, — говорит баба, — кормлю его и ничем не накормлю. Груди сосет много и меня всю иссушил, а сам не растет, только голова такая большущая.
Поехала она к одному Чагринскому батюшке, он старенький такой, а все знает и всю судьбу тебе откроет, все узнает тебе сразу. Рассказала свое горе, а он и говорит ей:
— Когда ты поедешь мимо озера, размахнись и брось его туда.
Поехала она, назад, доехала до озера, вспомнила слова батюшки, да жаль стало детище.
"А что, — подумала она, — ежели он мой?" — и опять привезла его с собой.
Опять он сосет у ней, сам все такой же и ее только изводит. Приехала она опять к этому же батюшке, а он ей и говорит:
— Вот ты его пожалела, а он не твой; ты помнишь, ты своего-то прокляла, и они у тебя его взяли, а этот не твой, нечего тебе его жалеть: исполни, о чем я тебе тогда говорил.
Поехала она обратно, подъехала к озеру, размахнулась и бросила его туда. И озеро разделилось на две части.
НА СЕНОКОСЕ
ДЕЛО было в самый сенокос. Косит это, значит, мужичок лесную пожню со своей семьей, а и в семье-то народу только сам, жена да парнишка годов двенадцати. День-от, вишь ты, был жаркий, и так это их распарило, что совсем стало и самим-то работать невмоготу, а парнишке и подавно, оно хоша он и косил не первое уж лето, да известно, какой это заправской косец. Вот он коло середнего уповода[69], в половине по эдак середнево-то уповода, и стал проситься у мамки на реку поесть ягод:
— Устал шибко, дак отдохну, да и вам к пожне[70] ягод принесу.
Мамка-то, вишь, была баба непутевая, кажись, что бы отпустить парнишку, благословя, а она:
— Понеси, — говорит, — тебя леший да и задави! Лень, робить-то, дак охота полависить[71], будь ты от меня проклят!
Да смотри и не приходи — лопать все равно не дам.
Мужик-то был на другом конце пожни — ему и не слышно что баба с шали[72] баяла, а парнишка завернул за кустики. Покосили, значит, до пожни, мужик-то и спрашивает:
— Где, — бает, — у нас Васька-то, что-то не видать его. Пора бы, благословись, и поесть!
— Да гляди туточка в кустах, он даве по ягоды ушел, — отвечает баба. — Кричи его, а я той порой и поесть соберу, может, еще ягод насбирал, дак с хлебцем и поедим.
Мужик начал ухать[73]. Васька не отгаркивался (не откликался).
— Да что, храни Бог, не заблудился ли он уж за грех — не отгаркивается. Беги, — бает, — баба, ты вверх по реке, а я вниз. Ежели недавно ушел, дак далеко-то негде уйти.
Бегали это они вплоть до вечера; ухали, ухали — нигде не отгаркивается, у мужиков спрашивали — никто, бают, не видал. Всю ночь пробегали зря, утром заявили десятскому[74], чтобы собрал деревню. Искали, да что, паря, как матка родная прокляла, где найдешь? Искали, искали очень, целое общество ходило неделю в лес, да в реке шарили, но ничего не могли поделать. Так и сгинул парнишка, нигде не могли найти. Опосля и попов-то звали, на пожне-то молебен служили: думали, отбросит[75], да нет. Как молебен-от служили, бают, как нехорошой-от[76] засвищет, да в ладоши равно и захлопал, нани холодно всем стало, а день был жаркий, ну известно, сенокос.
ОСИНОВОЕ ПОЛЕНО
ЛЕТ двадцать тому назад у нас в селе Кошелеве в одной семье крестьянина одна из снох была сердитая-пресердитая, а тут еще, на грех, ребятишки каждый год родились у ней. Да и доставалось им, бедным: клянет, бывало, на чем свет стоит! Но, знать, Господь терпел до поры до времени. Вот родилась у ней шестая девочка да такая, Бог с ней, крикливая, что хоть беги из дома!
Раз качает Авдотья девочку (Акулькой звали), а та кричит, а та кричит!
— Да будь ты проклята! Чтобы тебя черти взяли! Сказала этак, качнула люльку, а сама вышла из избы. Немного погодя приходит — люлька качается, а девочка смирно лежит, уставилась на нее, молчит.
— Давно бы тебя так, проклятую, угомонило! — сказала она в сердцах.
На другой день девочка была покойна. Удивляется мать, а все-таки рада, что ее Акулька перестала беспокоить.
Прошел год — пора бы ходить, а Акулька лежит, как колода, молчит и не двигает ни руками, ни ногами. Да так-то семнадцать лет пролежала! И чего ни делали: и к знахарям возили, и молебны служили — не помогает.
Плачет Авдотья: видит что ее грех, она прокляла дочь, да уж не воротишь.
Вот как-то раз, зимой, заехал к ним переночевать человек, такой из себя рыжий, видно сразу, что дошлый человек. Вошел это
